Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд Страница 11

В чем заключается техника этой великолепной остроты? В игре слов, по мнению К. Фишера. «Например, слова “золотой телец” могут обозначать Маммону и служение идолам. В первом случае центром тяжести становится золото, во втором – статуя животного. Слова эти можно применить и для не совсем лестного прозвища, данного какому-то человеку, у которого много денег и мало ума». Если убрать выражение «золотой телец», мы тем самым упраздним шутку. Тогда Сулье следовало бы сказать: «Посмотрите-ка, как люди лебезят перед глупцом только потому, что он богат»; это вовсе не остроумно. Ответ Гейне тогда тоже был бы другим.

Но мы должны помнить, что нас интересует вовсе не удачное сравнение Сулье (быть может, шуточное), а остроумный ответ Гейне. Потому мы не вправе обсуждать фразу о золотом тельце. Эта фраза остается необходимым условием для слов Гейне, но редукция должна затронуть только эти последние. Если и расширять слова поэта, то единственный способ это сделать прозвучит приблизительно так: «О, это уже не теленок, это уже взрослый бык». Итак, для шутки Гейне излишне трактовать выражение «золотой телец» метафорически: оно применяется в личностном смысле, к самому денежному тузу. Не содержалась ли, кстати, эта двусмысленность в предыдущих словах Сулье?

Но погодите – мы замечаем, что редукция не полностью уничтожает остроту Гейне; наоборот, она оставляет в неприкосновенности ее сущность. Теперь дело обстоит так, что Сулье говорит: «Посмотрите-ка, вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу!», а Гейне отвечает: «О, это уже не телец, это уже бык». В этом редуцированном изложении шутка остается шуткой. Иная редукция слов Гейне невозможна.

Жаль, что в этом прекрасном примере содержатся такие сложные технические условия. Мы не можем здесь прийти ни к какому выводу, а потому поищем другой пример, в котором станет возможным уловить внутреннее родство с предыдущим.

Это одна из «купальных шуток», посвященных свойственной галицийским евреям боязни перед купанием. Мы не требуем от наших примеров дворянской грамоты, не спрашиваем об их происхождении. Нам важна только их способность вызвать у нас смех, важно понимать, представляют ли они для нас теоретический интерес. Именно еврейские шутки больше всего отвечают обоим требованиям.

Два еврея встречаются вблизи бани. «Ты уже взял ванну?»[60] – спрашивает первый. «Как, – удивляется второй, – разве какая-то пропала?»

Когда человек смеется над шуткой от всего сердца, он не особенно расположен исследовать ее технику. Поэтому выполнить анализ в данном случае несколько затруднительно. «Это комическое недоразумение» – такое объяснение напрашивается как бы само собой. Хорошо, но какова техника этой шутки? Очевидно, что это двусмысленное употребление слова «взять». Для одного еврея оно – бесцветный вспомогательный глагол, для другого – глагол в прямом значении. Итак, это случай значимого слова, потерявшего свой первоначальный прямой смысл (группа II, пункт е). Если заменить выражение «взять ванну» равноценным и более простым словом «купаться», то шутка пропадет. Ответ больше не годится. Итак, шутка происходит, опять-таки, за счет выражения «взять ванну».

Однако кажется, что и тут редукция ошибочна. Шутка ведь относится не к первому предложению диалога, а к ответному: «Как? Разве какая-то пропала?». Ответ нельзя лишить заключенного в нем остроумия рассуждениями об изменения или дополнениях, если те не нарушают общий смысл. Создается впечатление, что в ответе второго собеседника пренебрежение к купанию важнее однозначности слова «взять». Но и здесь не удается различить путь ясно, а потому обратимся к третьему примеру.

Это опять-таки еврейская шутка, но на сей раз от евреев в ней только общая обстановка, так сказать, а ядро принадлежит человечеству в целом. Разумеется, и этот пример отягощен рядом нежелательных привходящих факторов, но, к счастью, они не относятся к разряду тех, которые до сих пор препятствовали ясности нашего понимания.

«Один обедневший человек занял 25 гульденов у зажиточного знакомого, многократно заверив того в своем бедственном положении. В тот же день благотворитель застал его в ресторане – за семгой с майонезом – и стал упрекать: «Как, вы занимаете у меня деньги, а потом заказываете в ресторане семгу с майонезом? Вот для чего вам понадобились мои деньги?» «Я не понимаю вашего недовольства, – отвечал должник. – Без денег я не могу кушать семгу с майонезом, а с деньгами, выходит, я не смею кушать семгу с майонезом? Когда же мне заказывать это блюдо?»

Здесь наконец-то пропадает всякий след двусмысленности. Повторение слов «семга с майонезом» тоже не является техникой этой шутки, ибо перед нами вовсе не «многократное употребление» одного и того же материала, а фактическое повторение материала, которое требуется по содержанию выражения. На некоторое время этот анализ наверняка нас смутит, и, возможно, мы захотим увильнуть от него, оспаривая за анекдотом, пускай тот заставил нас смеяться, характер шутки.

Но что такого особенного в ответе упомянутого должника? Что ж, это очевидно: ответу совершенно наглядно придан характер логичности – причем несправедливо, ведь ответ, конечно, нелогичен. Человек оправдывает свое поведение, тратит полученные взаймы деньги на лакомый кусок и с невинным видом спрашивает, когда же ему позволят съесть семгу. Логики тут нет и в помине. Благодетель упрекает должника не в том, что ему захотелось семги как раз в тот день; он лишь указывает, что при своем нынешнем затруднительном положении должник вообще не имеет права думать о подобных тратах. Этот единственно возможный смысл укора обедневший bon vivant[61] оставляет без внимания и отвечает, по сути, на какой-то другой вопрос, будто не поняв упрек.

Не заложена ли техника остроумия в данном случае именно в увиливании от ответа на неприятный вопрос? Если да, то подобное искажение подлинного смысла, смещение психологической значимости, следует доказать и в двух предыдущих примерах, родственных, по нашему мнению, третьему.

Итак, что получается? Наше предположение легко доказуемо, благодаря чему раскрывается подлинная техника остроумия всех трех примеров. Сулье обращает внимание Гейне на то, что общество девятнадцатого столетия поклоняется «золотому тельцу», как поступали некогда иудеи в пустыне. Надлежащим ответом были бы, полагаю, следующие слова: «Да, такова человеческая природа, минувшие тысячелетия ничего не изменили», – или иная фраза, выражающая согласие. Но Гейне уклоняется в ответе от таких соображений. Он отвечает не по существу, пользуется двусмысленностью, заложенной в словосочетании «золотой телец», чтобы выбрать некий побочный путь. Он выхватывает составную часть выражения, слово «телец», и отвечает так, будто как раз на это слово падало ударение в речи Сулье: «Это уже не телец» и т. д.[62]

Еще яснее уклонение в шутке о купании. Этот пример требует, так сказать, графического представления.

Первый еврей спрашивает: «Ты взял ванну?» Ударение падает на