Сборник - Гроза с Востока. Как ответит мир на вызов ИГИЛ? Страница 12

Можно, конечно, истолковать это в соответствии с историческим контекстом, указать, что речь идет о многобожниках, а не о христианах, к тому же наряду с призывом убивать их есть и ограничение: «Не преступайте пределов дозволенного». Но при желании можно интерпретировать данные суры Корана как призыв убивать вообще неверных, то есть не мусульман. Именно это и делают воинствующие исламисты, а для ваххабитов врагами являются даже и те из мусульман, которые уклонились от выполнения этого «священного долга». Российские ученые Н. Жданов и А. Игнатенко писали по поводу джихада, что «уйти от силового содержания этого понятия трудно»69.

В конце концов, нельзя забывать, что ислам – единственная религия, утвердившаяся в ходе войны. Мусульманское сообщество – единственное, консолидировавшееся вооруженным путем. А Мухаммед – единственный основатель мировой религии, бывший воином и добившийся победы своей веры с мечом в руке.

Вся мусульманская история – это долгая сага мученичества, самопожертвования, кровопролития, джихадов против «неверных». В VIII веке арабы завоевали Пиренейский полуостров за семь лет, и понадобилось семь столетий, чтобы покончить с их господством. Можно называть ислам религией мира, но это не отменяет и другого представления о нем – как о религии борьбы. Такое понятие, как джихад, порождено только мусульманской верой.

В одном из хадисов можно найти такие слова: «Быть один час в боевых порядках на пути Бога лучше, чем быть (на молитве) шестьдесят лет», и ученые-салафиты полагают, что в исламе вообще нет разделения на Малый или Великий джихады, а есть один джихад – военные действия против неверных-кяфиров70.

Вооруженный джихад, как писал Сайид Кутб, это «вечная и перманентная война», и она «не прекратится до тех пор, пока сатанинским силам не придет конец и религия не очистится для тотального Бога»71.

Как писала Е. Степанова, сила веры «помогает объяснить, почему для вооруженных исламистов альтернативой «победе» в ходе джихада не является «поражение». Для них альтернатива победе – либо временное отступление с целью консолидации сил в изгнании (худна), либо всегда сохраняющийся вариант «геройски» погибнуть смертью мученика (шахида). Как писал ибн Таймийя, каждый, кто принял решение вступить на путь джихада, находит «либо победу и триумф, либо мученичество и рай». Именно это, подчеркивает Е. Степанова, отличает вооруженных исламистов от их оппонентов (от умеренных мусульман и нефундаменталистских режимов в мусульманских странах до Запада) и от вооруженных оппозиционных группировок светского толка72.

Сайид Кутб считал, что «когда мусульманин вступает на путь джихада и выходит на поле боя, он уже победил»73. Это краеугольный камень истишхада. Слово, происходящее от глагола «шахада» – «свидетельствовать», так же как и термин «шахид» – мученик, жертвующий собой, представляя тем самым последнее и высшее свидетельство своей преданности делу веры. В категории данного понятия смерть шахида – это уже не просто смерть, а акт высочайшего героизма. Бен Ладен сказал однажды: «Мы любим смерть, США любят жизнь, вот большая разница между нами»74.

«Наш выбор – между смертью и смертью», – заявил в мае 2004 года Халед Машаль, лидер палестинской исламистской организации Хамас. Машаль сменил в этой должности убитого израильтянами Абдель Азиза Рентиси, сказавшего двумя годами раньше: «У нас нет «F-16», вертолетов «Апаш» и ракет, но у нас есть оружие, против которого они не смогут защититься»75.

Таким оружием все джихадисты считают истишхад, высшая форма которого – сознательная гибель в вооруженной борьбе с врагами ислама. По-английски это называется suicide bombing, но мусульмане отвергают слово «самоубийство», этот поступок запрещен религией. С точки зрения джихадистов, шахид идет на бой, убивая врагов, так же как солдат, бегущий в атаку, зная, что в следующую секунду его может сразить пуля. Героями истишхада называют участников операции «Манхэттен» – террористической акции 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке и Вашингтоне.

«Конфликт между исламским миром и Западом очевиден, – пишет Алексей Малашенко. – Его главным признаком является даже не сам по себе религиозный экстремизм, а восприятие его существования в той или иной форме как естественного в мусульманском сообществе»76.

Американский ученый Майкл Ховард полагает, что «реальной проблемой является симпатия, которой они (исламистские фанатики) пользуются в глубоко встревоженных обществах, их породивших. Это не столько симпатия к их целям, сколько к самой борьбе, к джихаду, и к тому возмущению, протесту, который эту борьбу мотивирует»77.

Здесь следует сделать два уточнения.

Во-первых, возмущение и протест не равнозначны ненависти. Было бы ошибкой полагать, что мусульманское сообщество полно ненависти к Западу, тем более если под Западом понимать христианский мир (выше об ошибочности оценки конфронтации как «ислам против христианства» уже говорилось). Даже исламисты не столько ненавидят Запад, сколько презирают его за безбожие и декадентство, но при этом боятся его. Боятся культурного и экономического вторжения в свою социальную среду, вторжения, которое могло бы разрушить их коллективную идентичность внедрением чуждых светских ценностей. Выше цитировались слова аятоллы Хомейни об угрозе со стороны западных университетов.

Во-вторых, поражение, изгнание Запада не могут быть названы главной и конечной целью джихада. Как пишет Е. Степанова, говоря о радикальной идеологии исламистов, Запад – это не самый главный враг, а его «крах» – далеко не самая важная и уж точно не конечная цель этой идеологии. Религиозно-идеологические категории, которыми оперируют идеологи движения в целом, и лидеры и вдохновители его отдельных ячеек, конечные цели и мотивационно-побудительные причины ведения глобального джихада выходят далеко за рамки конфронтации с Западом»78.

Ссылаясь на идеи Кутба, Степанова отмечает, что главное для исламистов – установить власть Бога на Земле, и подчеркивает глобальный, универсалистский характер их идеологии. «Исламский экстремизм достигает пика своей силы именно на «наднациональном», глобальном, а не каком-либо более локальном уровне. По крайней мере, после упадка марксизма и других левоинтернационалистских течений на глобальном уровне нет другой такой цельной и воинствующей протестной идеологии, выдвигающей альтернативную систему мирового устройства, как транснациональный радикальный исламизм»79.

Здесь важно подчеркнуть именно транснациональный, глобальный характер радикального исламизма. Селборн считает возможным употребить в данном контексте термин «глобализм». Это, по его определению, «глобализм не просто веры, но и всеобъемлющего мировоззрения. Ведь мусульмане не только видят исламский мир как единство в конечном счете; они видят «мир неверных» тоже как единство…». Неисламский мир – это антитеза сути, идентичности и цели ислама. Когда йеменская исламистская группировка «Абьянская исламская армия» в октябре 2002 года по ошибке атаковала французский танкер, приняв его за фрегат флота США, она заявила, что нет никакой разницы, поскольку неверующие принадлежат к одной и той же нации»80.

Многие исламисты по существу убеждены, что они вовлечены в конфликт поистине космического масштаба, в великую борьбу между Добром и Злом, предначертанную Божественным откровением. Вырисовываются контуры некоей обновленной, воинствующей исламской цивилизации, а по сути дела – параллельной псевдоцивилизации, адепты которой перешагивают через локальные национальные задачи и конфликты и претендуют на утверждение превосходства своей веры, своих ценностей в глобальном масштабе.

Процитированная точка зрения Е. Степановой о том, что радикальный исламизм после упадка марксизма остался единственной идеологией с альтернативным проектом мирового устройства, разделяется и другими авторами. Так, Даниэль Пайпс писал: «Исламизм представляет собой исламский вариант современных радикальных утопий; после фашизма и марксизма-ленинизма приходит исламизм. Как и его радикальные утопические предшественники, он прокламирует цель конструирования идеального общества… радикальный ислам, вопреки тому, что о нем говорят, – это не возврат к прошлому; это современная идеология, предлагающая не средство возвращения к давнему образу жизни, а инструментарий для пресечения модернизации»81.

«На данной стадии ислам станет единственным серьезным кандидатом на роль вождя человечества», – писал Сайид Кутб82.

Исламизм стоит выше национализма, выше этнической идентичности, не признает их и не совместим с ними. Исламист-джихадист не может быть националистом, фактор крови не имеет для него значения (как и вообще для мусульман в принципе; ислам признает только одну нацию – это мусульманская умма). Но вместе с тем исламизм имеет глубокие корни на более низком, племенном и семейном уровне.