Сборник - Гроза с Востока. Как ответит мир на вызов ИГИЛ? Страница 13

Процитированная точка зрения Е. Степановой о том, что радикальный исламизм после упадка марксизма остался единственной идеологией с альтернативным проектом мирового устройства, разделяется и другими авторами. Так, Даниэль Пайпс писал: «Исламизм представляет собой исламский вариант современных радикальных утопий; после фашизма и марксизма-ленинизма приходит исламизм. Как и его радикальные утопические предшественники, он прокламирует цель конструирования идеального общества… радикальный ислам, вопреки тому, что о нем говорят, – это не возврат к прошлому; это современная идеология, предлагающая не средство возвращения к давнему образу жизни, а инструментарий для пресечения модернизации»81.

«На данной стадии ислам станет единственным серьезным кандидатом на роль вождя человечества», – писал Сайид Кутб82.

Исламизм стоит выше национализма, выше этнической идентичности, не признает их и не совместим с ними. Исламист-джихадист не может быть националистом, фактор крови не имеет для него значения (как и вообще для мусульман в принципе; ислам признает только одну нацию – это мусульманская умма). Но вместе с тем исламизм имеет глубокие корни на более низком, племенном и семейном уровне.

Чтобы понять это, следует иметь в виду, что в эндогамной семейной структуре, на которой зиждется базовая единица ближневосточного общества, племя, лояльность проявляется к расширенной семье. От внешних влияний отгораживаются крепкой стеной, защищающей семью в условиях слабости центральной, государственной власти. Как считает Адам Гарфинкль, редактор американского журнала «The National Interest», в эндогамных структурах религия «сильно укрепляет авторитет патриархальной системы. Однако на первом плане находится сложившаяся социальная структура, она по большей части предшествовала появлению ислама. Поэтому нападение на племя и семью равняется нападению на религию, и наоборот. Эндогамная социальная организация позволяет понять, почему многие ближневосточные культуры стойко сопротивляются внешнему давлению»83.

Можно предположить, что мусульмане во многих арабских странах, равно как в Афганистане, впитав чуть ли не с молоком матери традицию семейно-племенной лояльности, легко переносят этот, становящийся уже органическим, элемент своей ментальности на несравненно более широкий круг – исламское сообщество. «Умма», таким образом, выглядит как большая семья, которую необходимо защищать так же, как обычную семью, племя, секту на низовом уровне.

Особенно заметно это при взгляде на такие мультиэтнические и мультиконфессиональные страны Арабского Востока, как Сирия, Ирак, Ливан, Иордания. Государство, скроенное в основном западными державами после Первой мировой войны, не смогло стать объединяющим целым, сплотить арабов и курдов, суннитов и шиитов, привить им сознание принадлежности к единому отечеству.

Жители арабских стран никогда не ощущали себя гражданами. Только подданными. В арабском языке понятие «гражданин» выражается через слово «муватын» (от «ватан» – родина), это скорее «соотечественник». Одно дело быть подданным султана, повелителя правоверных (он турок, но это неважно, ислам не признает национальных, этнических различий, есть только мусульманская «умма», общность). Другое дело – быть подданным президента, избранного большинством. Если ты относишься к меньшинству, кто он для тебя?

И вот лояльность жителей стала переноситься с государства к общине, к своей конфессиональной общности. Для суннитов Ирака сирийские сунниты – это свои, а иракские шииты – чужие, если даже не враги. Защиту, покровительство гораздо лучше, надежнее искать у единоверцев, а не у правительства в столице. Центр тяжести – пока только в Ираке и Сирии – переместился с уровня государства на уровень локальной общности, часто даже секты. И люди уже ощущают себя, как и их предки, мосульскими суннитами или алавитами из Алеппо. Разница в том, что в те, прошлые, времена над всеми ними стояла мощная имперская власть, не допускавшая войн между общинами. Это, разумеется, относится не только к арабскому миру. В Британской империи цейлонские сингалы и тамилы, а в СССР армяне и азербайджанцы, грузины и абхазы никогда не могли бы довести свои взаимоотношения до уровня настоящей войны. Распались империи – и появился «матрешкин национализм»: внутри одной освободившейся от имперского господства власти поднималась, требуя независимости, другая.

Особую остроту эта проблема получила именно в поликонфессиональных странах. В Египте, если не считать коптов-христиан, все жители – сунниты; то же и в Тунисе. Кровь пролилась и там, но в несравненно меньшем масштабе, чем в Сирии и Ираке. Видимо, можно говорить о национальной идентичности египтян и тунисцев, даже о формировании нации – на основе осознания общности исторической судьбы. «Я египтянин» – звучит убедительно. «Я иракец» – нет. Правда, в 1980-х годах иракцы-шииты воевали против своих иранских единоверцев не хуже, чем сунниты. Но там уже действовали тысячелетние недружественные отношения между арабами и персами. Патриотизм, государственный национализм оказался сильнее религиозного родства.

Кстати о войне. Отчетливо видна разница между «правительственными» армиями и ополчениями, образованными на общинной или «сектовой» основе. Армия Башара Асада больше трех лет не может справиться с повстанцами, не имеющими тяжелого вооружения. Иракская армия вообще позорно бежала из Мосула при появлении джихадистов. Хорошо воюют суннитские экстремисты, включая ИГ, равно как курды и ливанские шиитские отряды «Хизбалла». И это понятно: они воюют за своих, а не за власть в столице, которая им безразлична. А солдаты правительственных войск не чувствуют себя гражданами. По большому счету государственные образования оказались несостоятельными.

Разумеется, у джихадистов эта естественная лояльность по отношению к своим уже теряет связь с конкретной страной-родиной и приобретает характер преданности общей мусульманской умме. В еще большей степени эта отстраненность от локальных ситуаций заметна среди добровольцев, направляющихся воевать в рядах джихадистов из различных стран, в том числе не исламских, европейских, из кавказских районов Российской Федерации. Объединяющий элемент у всех у них только один: джихад во имя защиты ислама. Но для поддержания духа джихада мало клича «Аллаху акбар!», нужно серьезное идейное и религиозное обоснование.

Один мощный элемент идеологии – защита ислама от вторжения неверных – легко поддерживается самой жизнью, борьбой против иностранной оккупации. Ирак и Афганистан – эти два названия, две ситуации значат больше для привлечения добровольцев-джихадистов, чем все рассуждения об исторической несправедливости, о судьбе мусульманского сообщества, культурной экспансии «неверных» и т. д. И всегда фоном маячит палестинская проблема.

Что же касается религиозной стороны борьбы (защита ислама), то главными понятиями для салафитов здесь являются джахилийя, куфр и такфир.

Джахилийя (невежество) – это доисламское варварство, неотделимое от многобожия (куфр). Сайид Кутб возродил это понятие и распространил его на современный мир, причем не только на «мир неверных», но и на те мусульманские страны, правители которых отошли от подлинного, чистого ислама (мы помним, что этот тезис лежит в основе салафийи). Следовательно, мусульмане, идущие за такими правителями, сами впали в джахилийю, отошли от ислама и наказание для них – такфир, то есть «отлучение того, кто является (или считает себя) мусульманином, от общины правоверных – уммы. В глазах тех, кто следует букве исламского закона в его наиболее ригористичной интерпретации, подобный безбожник уже не имеет предусмотренного шариатом права на защиту. Согласно религиозной формуле, «его кровь разрешена»: он заслуживает смертной казни»84.

По определению А. Игнатенко, такфир – это обвинение в неверии «всех тех, кто не согласен с салафитами. При этом важно подчеркнуть, что главным объектом такфира не являются немусульмане, ведь они, с точки зрения ваххабитских салафитов, и так кяфиры – неверные. Целью такфира являются мусульмане. Другими словами, салафиты провозглашают кяфирами всех мусульман, которые не следуют той специфической интерпретации ислама, которую салафиты провозглашают единственно правильной. А в этом случае мусульмане, которых салафиты обвиняют в неверии, приобретают статус вероотступников (по-арабски муртадд), то есть людей, которые были мусульманами, а потом отошли от ислама. В отношении же вероотступников в шариатских нормах предусмотрена исключительная мера – смертная казнь или убийство, которое становится похвальным делом для всякого мусульманина»85.

Понятно, что люди, воспитанные или обработанные в таком духе, не остановятся перед пролитием как чужой, так и своей крови. Поэтому бессмысленно удивляться нетерпимости и жестокости исламистов. Они убеждены, что следуют указаниям Пророка и что только так можно защитить и спасти ислам. Осознание своей безусловной правоты, можно сказать даже – святой правоты, в глазах радикальных исламистов оправдывает самые жуткие, самые бесчеловечные поступки. Все беды, которые постигают неверных, заслужены ими и могут рассматриваться как проявление божественной справедливости. Селборн приводит такой пример: после крушения американского космического корабля «Columbia» и гибели астронавтов мусульманские духовные лица радикальной ориентации открыто выражали свое глубокое удовлетворение и объявляли, что это Бог наказал врагов ислама. Эти суждения «проистекали из глубочайшего ощущения правоты. Так, имам Большой мечети Мекки, главной святыни ислама, мог в июне 2002 года призвать всех мусульман объединиться против всемирного заговора индусов, христиан, евреев и неверующих, который угрожает высшим истинам ислама… Такое мировоззрение имеет свои корни в исторической памяти ислама, в его сакральных текстах, в возрожденной силе веры, в отвращении, испытываемом по отношению к миру неверных… Все это нельзя изменить точно так же, как нельзя изменить устои веры христиан или евреев86. Наиболее четко ту же по существу мысль выразил Алексей Малашенко: «Исламизм не болезнь, которая поддается пусть трудному и длительному, но все же лечению. Это клетки самого «организма» исламской традиции, исламской политической культуры»87.