Эвтаназия, или Путь в Кюсснахт - Исаак Розовский Страница 12

Тут у Анны перехватило дыхание. Ей хотелось спросить:

– А сейчас? Сейчас нашел?..

Но она не решилась. Наоборот, лишь бы скрыть свое волнение, стала рассказывать нечто несусветное:

– А вот тебе еще одна история о странностях любви. На моей ткацкой фабрике мастером работал некий Владимир Палыч – огромный такой жгучий брунет, малость придурковатый. Он вечно твердил: «С лица воды не пить». Вот этот Владимир Палыч в обеденный перерыв собирал вокруг себя работниц. Ну, ты знаешь – на ткацкой фабрике в основном бабы работают. Доставал из кармана штанов толстенную записную книжку и зачитывал, как главы из романа. Смех стоял, будто на фильме Чарли Чаплина. «Вот, говорил, потрясая этой книжкой, они все у меня тут! Пусть не красавицы, зато как любили». А там на каждой странице под номером стояло имя его дамы сердца – Лидка, Зойка, Катька, длительность романа: даты первого и последнего свидания. Обязательно – возраст, вес, рост, цвет волос. И короткие пометки типа: Катька – когда кончает, то… так мол и так…

– Аня, это нечестно. Ты уж договаривай, – развеселился Рува.

– Нет, нет, и не спрашивай.

– Тогда хоть намекни.

– Ну, она, в общем, пускает ветры и… э-э… мочится. Тоже ведь про любовь. Скажешь, нет?

***

В 79 году вдруг объявился Миша Байкис. Он позвонил по телефону. Анна страшно обрадовалась.

– Как ты? Где ты? – засыпала она его вопросами.

– Сейчас в Израиле. А подробности при встрече.

К приходу Миши она наготовила разносолов, много выпивки – стол был роскошным. Анна с нетерпением ждала появления старого друга. Ведь ему она была обязана знакомством с Рувой.

Увы, невеселой получилась эта встреча. Она ожидала увидеть прежнего Мишу – весельчака, остроумца и балагура. Но он обрюзг и погрустнел. Для Анны оказалось полной неожиданностью, что живет он сейчас в Америке, штат Аризона. А в Израиль приехал, чтобы, наконец-то, его увидеть, «да и вас повидать». Миша искренне радовался, что «вы вместе. Никак этого не ожидал, но очень рад, ребята» А он освободился из колонии в 75-м. Условно-досрочно. Два года его не выпускали, но потом он все-таки уехал. Прибыл в Ладисполь в Италии, где тогда был перевалочный пункт для советских евреев. Там он познакомился с дамой, собиравшейся в США, и она утянула его с собой.

– Где же твой хваленый сионизм? – воскликнула огорченная Анна.

– Похоже, в колонии выветрился. Эх, братцы, сам не знаю, как это вышло, – признался Миша. – Обосновались мы в Фениксе. Дыра та еще…

– И чем ты там в своей Аризоне занимаешься? – спросил Рува.

– Что-то координирую в одной еврейской организации. Деньги вроде неплохие, – без особого энтузиазма сказал Миша. – Так что пока обживаюсь, присматриваюсь. Кстати, с дамой той я расстался через полгода.

– Так приезжай сюда, к нам! – сказала Анна.

– Посмотрим… – уклончиво ответил он.

Разговор не клеился. Миша пытался шутить, но не слишком удачно. Пил мало, что-то ковырял вилкой у себя в тарелке. Словом, совсем не был похож на прежнего Мишу Байкиса. Вдруг стал прощаться.

– Посиди еще немного, – упрашивала Анна. Но в ее голосе слышалась растерянность – не такой представляла она их первую после разлуки встречу.

– Нет, мне пора. Послезавтра улетаю, а еще куча дел…

Они расцеловались, обменялись телефонами. Потом в течение года изредка созванивались. Хотя нет, звонила она, а Миша не позвонил ни разу. Разговоры выходили какими-то натужными, словно им не о чем было говорить. А через год он и вовсе перестал отвечать.

– Наверное, уехал из этой дыры в другую, – предположил Рува.

Больше они не виделись. И не слышались… Да, Миша Байкис. Пусть у него все будет хорошо! – твердила она про себя как мантру, когда вспоминала о своем единственном друге.

***

Анна гордилась Рувимом, восхищалась им, умилялась и радостно потакала его маленьким прихотям и слабостям, казавшимся ей такими невозможно милыми. А слабости у него имелись. Он был немножко сибарит и весьма ценил комфорт. И неожиданно оказался большим сластеной – иногда проскальзывал на кухню и тайком утаскивал к себе в кабинет пару конфет, вздрагивая, если она вдруг заставала его за этим занятием.

Анна получала огромное удовольствие, если ей удавалось угодить его желаниям, часто даже невысказанным. Но понимала и то, что забота, которой окружала его, увы, не вполне бескорыстна. И стыдилась, что пытается достичь и другой цели – привязать его к себе.

Ей было трудно расстаться с ним даже на минуту. Она почти возненавидела свою работу, вынуждавшую ее оставлять Руву на целый день. Но что поделаешь? На доходы Рувы вдвоем было не прожить. А так они могли позволить себе раза два в год слетать за границу.

В свободные вечера наступало самое счастливое время. Рува облачался в свою любимую домашнюю фланелевую куртку, протертую на локтях чуть ли не до дыр (она купила ему точно такую же новую, но та висела в шкафу так и не надеванная). Анна приносила ему в кабинет чашечку кофе или рюмку коньяку. Он продолжал просматривать рукописи, а она уютно устраивалась на мягком пуфике и, не отрываясь, смотрела на него снизу. Да, глупо, как на дешевой олеографии. Ну и пусть…

Как-то он заметил устремленный на него взгляд и сказал:

– Аня! Что ты меня глазами ешь, как карьерист начальника? На повышение не рассчитывай.

– Я и не рассчитываю. Просто не могу наглядеться на собственное счастье.

– Ну, уж и счастье…

Порою Анна подступалась к нему с вопросом:

– Почему ты ничего не пишешь?

Рува отшучивался:

– Как это не пишу? Только вчера сдал в газету целую простыню. Черт-те на сколько полос.

– У тебя чудные статьи, но я ведь не о том спрашиваю. Ты же сам говоришь, что это – низшая лига. А вот что-то свое… Я же вижу, что ты хочешь писать, но сам себя останавливаешь. Словно боишься. Почему?

Однажды он сказал на это:

– Куда лучше и приятнее других критиковать. Это ни к чему не обязывает. А если честно – да, боюсь. Хороший вкус не дозволяет писать посредственно. А талантливо может не получиться.

Анна недоверчиво взглянула на него.

– Боюсь, – повторил он и внезапно стал серьезен. – Думаю, это и определило мои жанровые предпочтения. Уже спустя много лет после того, шедшего «на ура» рассказа, о том, как забирали маму, я понял, что предпочитаю придумывать фантастические истории, чем описывать реальные события, превращая их в ложь. Увы, фантаст из меня не вышел. Вот с тех пор не пишу. Да и поезд ушел. Смешно начинать карьеру сочинителя, когда тебе вот-вот стукнет полтинник. Хотя ты права – иногда хочется.

– Подумаешь, полтинник, – запротестовала Анна. – Ты мне недавно рассказывал про кого-то, кто начал писать в 65 лет. Да к тому же стихи. Ты еще собирался их печатать.

– А, это Юлик Шапиро. Он уникум. И, кстати, отказался от публикации. Сказал, что не хочет выставлять себя на посмешище. Мол, о душе пора подумать, а не о штурме Парнаса…

– Вот и дурак, – сказала Анна.

– Наоборот, мудрец.

***

И все же спустя какое-то время Анна стала замечать, что он что-то пишет, а при ее появлении немедленно накрывает исписанный лист первыми, попавшимися под руку бумагами. Мелькнула мысль о любовной переписке. Но нет, не могла такая переписка длиться несколько месяцев. К тому же на его столе появились книги об истории второй мировой войны и журнальные статьи с выписками из них. Анна удивилась. Ведь он всегда делился с ней своими планами. И такие обсуждения были для нее самыми счастливыми минутами. А тут – молчит. Да еще прячет. В конце концов, она не выдержала:

– Что это ты все время строчишь тайком?

Он долго отнекивался, но, наконец, признался.

– Да вот задумал одну повестушку.

– Расскажи!

– Ни за что! Настоящие сочинители никому ни слова, пока не напишут. Боятся расплескать. Вот и я. А, впрочем… – он сделал паузу, а потом продолжил: – Нет, видно не быть мне настоящим писателем. Ты слышала что-нибудь об Абе Ковнере?

– Нет, ничего.

– Тогда слушай. История невероятная. Этот Ковнер (он, кстати, из России) с детства мечтал, что станет рядом с Иудой Маккавеем в списке великих героев Израиля. Но мечта не сбылась – о легендарном Абе Ковнере сейчас мало кто помнит. В лучшем случае что-то слышали, хотя о нем написана туча статей и даже книг. Однако… если бы замысел Ковнера осуществился, мир наверняка стал бы совсем другим. Когда началась война, Ковнер, а ему было