Галина Мурсалиева - Междуцарствие в головах Страница 14

А просто нет предела совершенству…

«Что дальше происходит в квартире № 50?.. Словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал…». «Милиция», грозящая отвезти писателя в отделение, «новый русский», требующий деньги вернуть, кричащий, что Шендерович ему в итоге швырнул не те деньги: «Мы тебя как человека приняли, а ты главного человека в городе обидел!» (Замечу в скобках еще раз, что все цитаты из телепередачи не дословны, я пытаюсь передать суть.)

…Не только люди – ценности наши, заповеди тоже «внезапно смертны». Они могут быть пока еще укоренены в духе, но они – без почвы. Выросли, поднялись злые дети из культового фильма Ролана Быкова «Чучело». Встали на все эти наши слова про «так можно», «не нравится – не смотрите», создали свои культы.

Кто не спрятался – чучела…

Дмитрий ЛЕОНТЬЕВ, доктор психологических наук, профессор МГУ:

– Засилье телепередач, опускающих зрителей на самые низменные пласты, позволяет мне сегодня вспомнить термин «антропологический кризис». Конечно, те же самые процессы идут не только у нас, но во многих странах такие «инстинктивные» шоу стыдливо убраны с государственных каналов. Их можно смотреть только за деньги, по коммерческому телевидению. Безусловно, это мало кого спасает – обсуждаемые вещи небезопасны для человека как вида: переворачиваются представления о норме, снимаются внутренние запреты, как бы внушается установка на то, что успех возможен только при бесстыдно-агрессивном напоре, человеческие же усилия бесполезны, можно остановиться в своем развитии. Психотерапевты хорошо знают истину: «К какому “Я” ты в человеке обращаешься, то “Я” тебе и отвечает». Бесконечное обращение к самому упрощенному, даже можно сказать, животному «Я» на нашем сегодняшнем телевидении дает мировоззренческое обоснование регрессии общества…

ЗАМЫСЛИЛИ ОНИ ДОБРО

Смотрите? Я тоже смотрю. Вы, вообще, какой телезритель – заядлый или балующийся? В учебниках по социальной психологии говорится, что если в день вы смотрите телевизор часа четыре и больше (это тысячи часов в год) – значит, вы заядлый.

И я «заядличаю» уже несколько дней, сознание мерцает, как телевизор в темной комнате. Трудно только в первый день выдержать сразу четыре часа, коченеешь как-то, эмоционально обомжевываешься. Как будто поселилась на вокзале.

Я на вокзале. Это студия так сделана – под вокзал, там еще поезд все время ездит на заднем экране – везет людям встречу с близкими, программа называется «Короткие встречи». Игорь Кваша с Марией Шукшиной давно ведут подобную программу, там тоже людей находят, но… Как-то там все тактично, сострадательно, медленно… Такие вещи не живут долго в памяти – слишком все по-человечески. А здесь в детский реабилитационный центр приходит корреспондент и спрашивает: «Кто из вас Сережа?»

– Это я, – отзывается мальчик лет десяти. И везут его в Москву, где уже сидят на вокзале-студии его мама и бабушка. Пять лет они его не видели – отец увез. Письма писал, потом перестал, спился. Сережа позже расскажет, как приблудился к строителям, жил с ними в вагончиках; хорошо там к нему относились, кормили. Но стройка закончилась, он скитался, потом попал в реабилитационный центр. И вот теперь его – с поезда на сцену, посадили между мамой и бабушкой. Он их видел в последний раз малышом – теперь глядит подростком.

– Ну что, Сережа? – требовательно, с каким-то даже металлом в голосе спрашивает ведущая, – с кем ты останешься? Вернешься в реабилитационный центр? Или поедешь домой с мамой?

– Не знаю, – мучительно, болезненно морщась, говорит мальчик, – даже не знаю.

– Сережа! Поезд ждет! Что ты решил? – не отступает ведущая. И очень требовательно через пару секунд:

– Сережа! Говори!

Бабушка и мама, причитая: – Ну как же это, все тебя ждут, мы так тебя ждали, готовились…

– А где вы были, когда я на стройке… – Ну не может ребенок сразу отреагировать все эмоции, застрял в каких-то внутренних пустотах. Накрыло его внезапным этим теледобром, как взрывом, он под завалами. Вытащат? Спасут?

– Сережа! Итак… – не унимается ведущая. – Сережа! Мы ждем…

Отворачиваясь, плача, не глядя на родных (посмотришь – расслабишься), мальчик принимает решение к ним не возвращаться… Поезд везет его назад, в реабилитационный центр. Студия аплодирует.

Может быть, «окнами», «стеклами», «голодом», «домами», «запретными зонами» огрубленные, мы просто уже не можем знать, где в самом деле зоны по-человечески запретные? Мы столько пережили запредельных, но понарошечных откровений. Так много людей истекло на наших глазах клюквенным соком, столько было стонов раненых помидоров. Завороженный ужас – привычное состояние, мы просто смотрим, мы не знаем. Настоящий это мальчик или нет? Боль у него – настоящая? Но если да, то все случившееся для него по силе травмы равно тому, что чувствуют жертвы терактов. Спросите у любого психиатра, он подтвердит, что по последствиям для детской психики шок от таких вот коротких и ни к чему не ведущих встреч переживается ничуть не легче… А если это все-таки был маленький гений – актер? Или дети из Беслана – могли ли их сыграть дети-актеры в шоу Гордона, как вы считаете? А если дети настоящие, то как стало возможным приглашать их в шоу Гордона?

Приглашать их – в шоу?

Вы вообще видели это шоу? Оно так и называется – «Стресс»? Странно все-таки смотрится здесь ведущий, правда? Как переодетый волк: «Ребятушки, козлятушки…». Там, где-то за пределами студии, проходит ось зла, а здесь, из студии, защитник, доброумышленник Александр Гордон напрямую в эту ось пробивается: «Мэр города такого-то! Поставьте женщинам телефон, они делают доброе дело…» Он знает точно, кто виноват и что делать. Он хороший. В сказках и в комедиях обычно, когда герой вот настолько подчеркнуто хороший, так непременно у него ус отклеится, парик слетит или маска отдерется… Я сейчас даже не говорю про ту передачу, где были дети из Беслана, я просто даже не возьмусь про нее говорить… Я про следующий сюжет: в студии – женщины-правозащитницы из Сочинского района. Они буквально спасли 15-летнего Витю, беглеца из северного городка. Мальчик просил милостыню и теперь вот, уже в телестудии, объясняет, что милостыню просить его заставил «этот черный таджик». Правозащитницы в рассказе своем о «хозяине» мальчика говорят не иначе, как «этот товарищ». Подразумевается – мошенник, бандит, гад; и это нормально, потому что так оно, наверное, в действительности и есть. Ведущий обобщает:

– А как этот узбек-таджик-оглы вообще там оказался?

И это он не потому так говорит, что «привет милиции, я свой». Что все словесные портреты злодеев рисуем вместе. Нет, здесь как раз все вовсе без пафоса. Слишком сама роль пафосна, невозможно же все время держаться в рамках роли цивилизованного, гуманистического кого-то, «ну ребятушки, ну козлятушки…», сколько же можно? Невозможна искусственная гармония. А гармонии хочется

– Ты работу-то там у себя пробовал найти? – с интонацией прямо-таки отеческой спрашивает ведущий у Вити.

А Витя работает. Крошки кирпичные крошит, можете себе представить, крошки заработка. Мать больна, дома все детишки младшие. Отец бросил. Вите, напомню, 15. Он и в Сочи-то подался от безнадеги, безысходности. А ведущий теперь про планы спрашивает. Самое время спросить. Хочет Витя в техникум, выучиться бы ему на сварщика.

– Сделаешь? – спрашивает ведущий.

Перевод происходящего диалога: «Что, парень, плохо тебе?» – «Да, очень, невыносимо, я не знаю, как вытащить семью, я пробовал, и вот что вышло, не знаю, что делать, как…» – «Обещаешь быть хорошим?»

– Сделаю, – через паузу отвечает мальчик.

Все. С Витей разобрались. Аплодисменты.

Уходим? Вы куда попали? Я в вечерние новости на первом канале. Здесь гость из института социологии Михаил Горшков, и он все объясняет – у нас, оказывается, 36 процентов населения вообще не хотят быть богатыми. Вот в чем все дело. Иные мы все-таки люди, иные у нас ценности. Неуклонно растет количество населения, довольного своими доходами. Крепнет и увеличивается средний класс. Бедных на всю страну всего семь процентов. И это – дно, в основном, опустившиеся люди – так говорит господин Горшков. Ими, конечно же, надо заниматься.

Пропускная способность сознания заядлого телезрителя (моего, сейчас, к примеру) равна возможностям центральных магистралей Москвы в вечер пятницы. Это внимание водителя в мертвой пробке: поначалу он идет на любой маневр даже ради каких-то миллиметров, но уходит влево – а правая полоса вроде как слегка двинулась, вправо – встала правая. Там реклама, здесь новости, здесь те же новости. Бесполезность, безрезультатность каких-то действий рождает ощущение полного аута, беспомощности. В таком состоянии – рассеянном, свободно плавающем – внимание может быть захвачено чем угодно. Вы застреваете, к примеру на Горшкове, слушаете и думаете: все давно уже у всех наладилось, все процветают, только вот я один такой лох. Или рационализируете: «Ну… вряд ли средний класс растет, здесь, наверное, путаница в терминах. Вот, к примеру, знакомый из провинции получает копейки, крутясь на двух работах, а говорит, что по меркам своего города живет средне. Он и зачисляет себя в средний класс». То есть вот что происходит на самом деле – людям показывают уже почти советскую реальность, а люди внутри этой реальности пытаются как-то жить, они в нее верят, обосновывают ее. То есть не советский зритель живет в почти уже советской телереальности. А он, то есть мы с вами, точно не советский – телезритель советский жить в телереальности не мог просто по определению – он в нее категорически не верил. Ну не было в его жизни киселевского НТВ, не носились по его экрану кони с «Вестями». А в нашей было, и мы поверили, мы привыкли очень быстро, как к пульту – к хорошему всегда привыкаешь быстро, – к телевизору, который все нам расскажет, все покажет и даст комментарии всех сторон. И конечно же, мы заметили тихие подмены. Передачи убирались не потому даже, что они были оппозиционны, а потому, что были живые, непредсказуемые – торчащие гвозди всегда забивают. Когда журналистские гвозди забиваются – все остается без контекста, даже добро. Добро без контекста – чужое добро, какая-то наличность, – оно не духовно. Жесты ветра повторяют не только флюгеры, но и цветы.