Андрей Курпатов - Философия психологии. Новая методология Страница 15

Вершиной этой своеобразной мании величия стал XVIII век. Вера в «механизм» (под которой, разумеется, лежит истовая и безрассудная вера в закономерность) обусловила появление Рене Декарта, философские модели которого основаны как раз на этой дуальности, на этом противопоставлении «я» и всего остального. Как говорит по этому поводу замечательный исследователь немецкой классической философии В. Хесле, «в „Я“ Декарт нашел тот абсолютный фундамент, который был нужен ему для обоснования метафизики как науки. Особое значение „Я“, – продолжает В. Хесле, – состоит в том, что только в „Я“ нельзя усомниться, потому что оно – сомневающаяся инстанция: ото всего можно абстрагироваться, только не от того, что является условием возможности абстрагирования».[31]

Декарт подготовил основание не только для метафизики, но и для науки, поскольку таким образом создалась настоящая система отсчета (на что мы уже указывали выше, говоря о переходе от Сократа к Платону), собственно «научная система», дожившая до наших дней, правда заметно эволюционировав, воплотившись в релятивистской физике (копенгагенской интерпретации в особенности) – в виде разделения физического мира на наблюдаемую и наблюдающую системы, где первая описывается в терминах вероятностей, а вторая – в терминах классической физики. Так по-новому проявляет себя теперь точка обзора.

И именно Декарт подготовил триумф гегелевской философии и, что самое главное в данном контексте, – постулировал абсолютность системного подхода, построенного на ограниченном числе закономерностей, определив, что человек – это тот, кто может получить объективную истину научным методом. Окончательно и бесповоротно противопоставив человека миру, Декарт дал науке генеральный вектор развития на долгие столетия вперед. С этого момента вся наука будет стоять на этих противопоставлениях, на этих дуальностях, множа одну за другой закрытые системы знания.

Тем самым выиграли все, начиная с самого Декарта, который стал, таким образом, истинным классиком «рефлексологии», изложив свое видение двигательных актов, исходя из все той же дуальности – на этот раз души и тела; выиграла и сама наука, которая лишний раз утвердила за собой право на истину. Разумеется, все эти системы строились на допущениях, которые, правда, не могли быть осознаны в качестве таковых. А позже никто не обращался к критике оснований этих философских суперсистем, активно оперируя вместе с тем их результатами.

Лишь ради показательного примера небольшая цитата из книги Рене Декарта «Размышления о первоначальной философии»: «Я замечаю в себе некую способность суждения, которую я наверняка получил от Бога, также и все прочие вещи. А поскольку обманывать меня Он не желает, способность суждения дана мне таковой, что если я буду правильно пользоваться ею, то никогда не смогу ошибаться».[32] Этот фрагмент можно и не комментировать. Эти допущения, кажущиеся забавными и не стоящими внимания, на самом деле – страшная штука. С этого момента они преследуют философию системного мышления, и философы, даже зная о «слабости» подобных аргументов, подчас идут на них бессознательно. И причины вполне понятны – надо скрыть пробелы закрытой системы, создать иллюзию ее «целостности». Вот и появляется Бог, который «не желает» нас обманывать.

Коперник, Галилей, Ньютон, Ломоносов и многие другие имена ассоциируются в нашем сознании с этим триумфом закономерности, организующей науку. Все четко – однозначность научного знания, законы, которые возлежат на фундаменте абсолюта времени и пространства, и человек как венец природы, как ее покоритель и властелин. Сплошные кони Клодта на Аничковом мосту. Рост экономики, буржуазное государство, профессиональное образование и так далее и тому подобное – все это постепенно меняет представление человека о самом себе. Человечество переходит от «идеального религиозного мышления» к «механистическому». Деятельность и ценности эпохи предложили философии отправиться на покой. Она, как рассудило общество, уже выполнила свою «высокую миссию» – дала начало всем наукам, какой в ней еще мог быть толк? И ее спровадили на заслуженный отдых, отдав дань уважения многотомным «Памятником философской мысли».

Но все оказалось не так просто. Наука всегда подчеркивала разрывающую систему дихотомию религии – «я» и «Бог», и это дало результат. Акцентируясь на полюсах «идеализма» и «материализма», наука разрушила философию, но ей не довелось единолично водрузиться на трон целостного мировоззрения эпохи – победный кубок был отравлен, и, подобно прочим претендентам на высокий пост, она дала трещину на дихотомии – теории и практики.

Нет большего антагонизма в научном мире, чем между теоретиками и практиками, они сами могут объяснять это как угодно, суть же всегда одна и та же – кто-то хочет стать первым и главным. Для всех очевидно, что теория должна выходить из практики, однако же она должна и руководить ею. Но что-то не получается, да и в самом происхождении теории масса сложностей. Так, например, никого теперь не смущает, что ученые большей частью не занимаются действительным поиском истины, а доказывают и объясняют научной общественности то, что они открыли вне опыта, опосредованно ему.

Сделаем небольшое промежуточное резюме. Сначала философия предшествует науке, опыт осмысливается и применяется для удовлетворения практических нужд. Рождение идеальных систем предшествует их практическому использованию. Но обращение человека к практическим задачам повседневности сильно продвинуло собственно научное познание, философия же, двигаясь вдогонку за наукой и второпях систематизируя практическое знание, становится спекулятивной. Подсознательный бунт человека против прагматизма, а может быть, и определенные успехи в деле покорения природы выразились в конечном итоге в противопоставлении материального и идеального в мировоззрении, что позволило философии пристроиться к науке. Философия потеряла свой руководящий статус и сошла со сцены.

Но и наука не оправдывает возложенных на нее ожиданий, поскольку она не дала человечеству той целостности картины мира, которая удовлетворяла бы опыту жизни во всей его полноте и многообразии. Более того, дифференциация наук еще больше спутала карты. В отсутствие определенной точки обзора неизбежно порождается некая двойственность, выразившаяся в науке в замалчиваемом, но наличествующем противопоставлении теории и практики, наблюдателя и наблюдаемого. Такая двойственность, вообще – идея противопоставления противоречат целостности. Но именно эти идеи и принципы лежат в основе закрытых систем, не пускающих в себя новый опыт, точнее – тот опыт, на который они изначально не были рассчитаны.

К XX веку атмосфера в научном мире накаляется до предела. Ряд исследований эмпирического характера (это касается почти всех областей, начиная с физики, заканчивая биологией, психологией и теорией культуры) уже откровенно противоречит системе существующего научного знания, поскольку в нем попросту нет «ячейки» под такой опыт, под такие данные и факты. И становится очевидной ситуация «банкротства» методологии, создающей закрытые системы.

Новая методология объективно отсутствует, и поэтому исследователями, начиная с Альберта Эйнштейна (в области точных наук) и Зигмунда Фрейда (в области гуманитарных знаний), выделяется некая новая сфера в противовес существующему разделению на человека и «объективный» мир. Это что-то вроде некоего уточнения – мол, в этом объективном мире есть несколько не очень «объективных» (в смысле возможности «пощупать») вещей, которые, несмотря на это, с помощью опять же некой абстракции могут стать «очевидными». Гении от науки обращаются к философии. Недаром Эйнштейн замечает, что ученого-естествоиспытателя заниматься философией заставляют прежде всего концептуальные трудности его собственной науки. Да, философия вновь рождается из опыта, но в самом этом подходе много пессимизма – заметьте: «заставляют» и только «своей науки». Неслучайно поэтому на смену свободному гению Альберта Эйнштейна приходят и величайшие пессимисты нашего времени – Нильс Бор и Вернер Гейзенберг.

Именно этим двум ученым принадлежат «принципы дополнительности» и «неопределенности». Квантовая физика показала, что мыслительные способности человека, наш способ думать, наша система восприятия реальности несостоятельны в деле понимания микромира. Это был период, когда человечество было обязано признать существование мира, недоступного обыденному пониманию, принципиальное отличие микромира от мира «видимого». Это было время, когда мы должны были отдать себе отчет в том, что психический аппарат человека состоятелен лишь в определенном, очень узком диапазоне реальности, что он на самом-то деле не дает никакой «объективной» оценки. Именно этот стресс мог стать толчком для принципиальных изменений в научной парадигме, в методологическом подходе к самому человеку.