Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд Страница 15

А. защищается: «Во-первых, я вообще не брал котла у Б.; во‐вторых, в котле уже была дыра; в‐третьих, я вернул котел в целости». Каждое возражение в отдельности само по себе обоснованно, однако в совокупности они исключают друг друга. А. обсуждает по отдельности все то, что следует рассматривать в связи друг с другом, – и так же поступает брачный посредник с недостатками невесты. Можно еще сказать, что А. ставит «и» в том месте, где возможно только «либо – либо».

Другой софизм мы находим в следующей истории с посредником брака.

Будущий жених замечает, что у невесты одна нога короче другой и что девушка хромает. Шадхен вступает с ним в спор. «Вы неправы. Допустим, вы женитесь на женщине со здоровыми, одинаковыми конечностями. Какой вам расчет? Вы ни на минуту не будете спокойны, опасаясь, что она упадет, сломает себе ногу и останется хромой на всю жизнь. Это страдания, волнения, расходы на врача! Если же взять эту девушку, то с вами ничего такого не случится, ведь налицо готовый результат».

Видимость логики здесь почти отсутствует, ибо никто не захочет отдать предпочтение уже случившемуся несчастью перед несчастьем, которое только может произойти когда-нибудь. Ошибку в ходе мысли легче выявить на другом примере – в истории, в изложении которой я не могу избежать местного говора.

В храме в Кракове сидит великий ребе Н. и молится со своими учениками. Внезапно он издает крик и на вопрос своих озабоченных учеников отвечает: «Только что умер великий ребе Л. в Лемберге». Община начинает скорбеть по умершему. Через несколько дней прибывают люди из Лемберга; их спрашивают, как умер ребе, чем он был болен, но они ничего не знают – когда уезжали, ребе был в добром здравии. Наконец выясняется вполне определенно, что раввин Л. вовсе не умер в тот миг, когда ребе Н. телепатически ощутил его смерть, что он жив до сих пор. Иноверец пользуется этим случаем для насмешки над учеником краковского раввина. «Ваш ребе выставил себя на посмешище, когда заявил, что увидел ребе Л. мертвым в Лемберге. Этот человек жив и поныне». «Ерунда, – возражает ученик. – Как ни крути, а кюк[71] из Кракова до Лемберга был великолепен».

Здесь открыто признается общая двум последним примерам ошибка мышления. Без всякого зазрения совести фантазия оценивается выше реальности, а возможность фактически уравнивается в правах с подлинным событием. Взгляд через пространство, отделяющее Краков от Лемберга, был бы грандиозным телепатическим деянием, передай он нечто, имевшее место в действительности. Но для ученика это не важно. Ведь вполне могло быть и так, что раввин Л. умер бы в Лемберге в тот миг, когда краковский раввин провозгласил его смерть. Ученик передвинул внимание с условия, при котором поступок учителя вызывает удивление, на безусловное восхищение поступком. Фраза «In magnis rebus voluisse sat est»[72] свидетельствует о подобной точке зрения. Как в этом примере реальность не принимается во внимание и ей предпочитают возможность, так и в предыдущем примере брачный посредник предлагает жениху учесть, что его будущая жена из-за несчастного случая всегда может стать хромой, и оценивает эту возможность как нечто более значительное, а то обстоятельство, что она уже хромая, отступает на задний план.

К этой группе «софистических» ошибок мышления примыкает другая любопытная группа, в которой ошибку мышления можно назвать автоматической. Быть может, лишь прихотью случая объясняется, что все примеры этой новой группы, которые я приведу, относятся к историям с брачными посредниками.

Шадхен привел с собой для переговоров о невесте помощника, который должен был подтверждать все его сведения. «Она стройна, как ель», – говорит шадхен. «Как ель», – повторяет помощник. «А глаза у нее такие, что их нужно увидеть воочию!». «Ах, какие у нее глаза!» – подтверждает эхо. «А образована она, как никакая другая девушка». – «Очень образованная!» – «Правда, – признается посредник, – она имеет небольшой горб». – «Зато какой горб!» – подхватывает помощник.

Другие истории вполне сходны с этой, но более остроумны.

Жених при знакомстве с невестой неприятно поражен и отводит посредника в сторону, чтобы сообщить ему о недостатках, которые он нашел в невесте. «Зачем вы привели меня сюда? – спрашивает он с упреком. – Она отвратительна, старая, у нее плохие зубы и глаза слезятся и косят…» – «Вы можете говорить громко, – отвечает посредник, – она еще и глухая».

Жених наносит первый визит в дом невесты вместе с посредником. Пока они ожидают в гостиной появления семьи, посредник обращает внимание жениха на стеклянный шкаф, в котором выставлена напоказ серебряная утварь. «Взгляните-ка вон туда. По этим вещам вы можете судить, как богаты эти люди». – «А разве невозможно, – спрашивает недоверчиво молодой человек, – что эти вещи взяли взаймы с целью произвести впечатление богатства?» – «Как такое пришло вам в голову? – возмущается посредник. – Разве можно доверить хоть что-нибудь этим людям!»

Во всех трех случаях происходит одно и то же. Человек несколько раз подряд одинаково откликается на вопросы – и продолжает откликаться таким же образом, когда эти ответы уже не годятся, выдавая тем самым свои истинные намерения. Он не понимает, что необходимо приспосабливаться к требованиям ситуации и поддается автоматизму привычки. Так, помощник посредника в первом рассказе сознает, что его взяли с собой для поддержки; когда посредник усердно нахваливает предлагаемую невесту, помощник честно выполняет возложенную на него задачу, усиливая своим повторением конкретные положительные черты невесты. Но затем он автоматически подчеркивает и ее робко признаваемый горб, значение которого он должен был бы преуменьшить. Во втором рассказе посредник так углубляется в перечисление женихом недостатков и пороков невесты, что сам дополняет их список тем, которого жених не заметил, хотя это, конечно, не входит в круг его обязанностей и намерений. В третьем рассказе посредник настолько одержим рвением убедить молодого человека в богатстве семьи невесты, что приводит в доказательство такой довод, который уничтожает все его старания. Повсюду автоматизм берет верх над целесообразным и своевременным изменением мышления и способов выражения.

Это легко понять, но указанное обстоятельство должно сбивать нас с толка, если три перечисленные истории можно назвать комическими по такому же праву, по какому мы охарактеризовали их как остроумные. Открытие психического автоматизма принадлежит к технике комического, как и всякое разоблачение, когда человек сам себя выдает. Неожиданно мы очутились перед проблемой отношения остроумия к комизму, хотя думали обойти ее (см. Введение). Являются ли эти истории сугубо комическими, а не остроумными? Работает ли здесь комизм теми же средствами, что и остроумие? Опять-таки, в чем заключается особый характер остроумия?

Мы должны придерживаться того взгляда, что техника