Франсуаза Дольто - На стороне ребенка Страница 16

Если полицейский замечает ребенка, который бродит один по улицам во внешкольные часы, он имеет основания с ним заговорить, узнать, где он живет, и предложить ему вернуться домой. И если выяснится, что ребенок предоставлен сам себе, этим могут заинтересоваться органы социальной защиты. Во Франции не существует полицейских ограничений в передвижении по улицам, но фактически представитель правопорядка может ограничить свободу передвижения во имя защиты несовершеннолетних. К тому же страховые компании могут отказать в страховании от несчастного случая, если школьник отклоняется от маршрута, которому должен следовать по дороге в школу и из школы. В результате официальные опекуны ребенка или провожают его, или следят за ним по часам и тем самым заставляют ученика ходить в соответствующее время прямо в школу и из школы, не отклоняясь от заданного пути. Такого закона нет, но если страховка на ребенка не предусматривает более широких условий, то она становится решающим аргументом, призванным ввести ребенка в рамки и удержать его от одиноких прогулок.

Мой муж испытал на себе такие ограничения в передвижениях для школьников в России до войны 1914 года. Когда люди встречали ребенка на улице в неположенное время, его спрашивали, что он здесь делает, и отводили домой. Закон запрещал детям ходить куда вздумается после школы, а городская полиция при содействии жителей города следила за его соблюдением. Детям разрешалось ходить только в школу и из школы. И это правило не было введено на период беспорядков, а действовало постоянно. В наше время такая мера свидетельствует о чрезмерном надзоре за воспитанниками. А в России в те времена все считали это нормальным. Чтобы нарушить это правило, приходилось переодеваться и обзаводиться сообщниками. В шестнадцать лет мой муж, который был уже в выпускном классе, захотел пойти в театр, чтобы посмотреть на жену своего учителя, актрису, в которую он был влюблен. Мать разрешила ему наклеить фальшивые усы и надеть пальто и шляпу отца. Этот маскарад его и спас. Надзиратели гимназии специально ходили в театр ловить учеников, которые являлись туда контрабандой. А ведь речь шла о выпускниках. К счастью, ученикам этой мужской гимназии помогали и сочувствовали две пожилые женщины-вдовы; они были членами педагогического совета и по мере сил поддерживали общественную жизнь… и лучшие традиции галантности.

По свидетельству инженера одного исследовательского бюро, который ездил в командировку в Заир, полицейские Киншасы, радея о своих доходах, систематически задерживают в течение дня детей, играющих вне дома. Полицейские прекрасно знают их родителей, которые находятся на работе, и вовсе не предполагают, что дети бродяжничают. Возвращаясь вечером домой, родители обычно догадываются, где искать «похищенных» детей: разумеется, в полиции, где их вернут в обмен на звонкую монету. Это своеобразная дань, взимаемая в пользу стражей правопорядка.

То, чем с неуместным рвением занимаются граждане Заира – оставляя в стороне коррупцию – представляет собой карикатуру на деятельность полицейских во Франции: теоретически любой ребенок, который играет вне дома, может быть доставлен в полицейский участок. Если при нем нет денег, ему в любом случае можно вменить бродяжничество. С точки зрения многих почтенных родителей, парижская улица – это гиблое место. Родители мальчика, который поджег коллеж Пайерона, жили в недавно выстроенном муниципальном доме с умеренной квартирной платой на площади полковника Фабьена. Оба работали и воспитывали сына согласно принципу, что тот, кто водит знакомство с дурной компанией, ничего не добьется в жизни. Мать каждое утро твердила: «Возвращайся быстрее, тебя ждет бабушка, и, главное, ни на что не отвлекайся по дороге. И больше на улицу не ходи: это джунгли». Здесь налицо явная конфискация пространства. То немногое, что остается в распоряжении ребенка, испещрено оговорками: «смотри, чтобы с тобой ничего не случилось», «иди прямо домой, никуда не сворачивай», «повнимательнее выбирай себе друзей», «ни с кем не разговаривай»… Итак, весь день ребенок заперт в школе, и дома он тоже оказывается взаперти. А бывает и наоборот: если семья живет в тесноте, мать сама посылает ребенка на улицу, чтобы дома было тише. Сколько детей в больших городах не знают, куда себя деть после уроков! У одних никого нет дома, другие не слишком-то нужны своим домашним, а у чрезмерно опекаемого ребенка нет ни малейшего желания возвращаться домой сразу после школы.

В общеобразовательных коллежах, вроде коллежа Пайерона, разбитых на секции, с галереями, нависающими одна над другой, во время перемен закрыты не только классы, но и коридоры. Все должны находиться во дворе. Точь-в-точь тюремный двор в часы прогулок заключенных. Дети это чувствуют, им неприятно[67].

В интернатах спальни на весь день запираются. Дети не могут пойти и взять у себя в шкафу нужную вещь, не могут прилечь на кровать и немного отдохнуть. Это все равно что запрещать хозяину дома входить в собственную спальню до захода солнца. Но разве эта комната не предназначена для того, чтобы человеку было где привести себя в порядок, собраться с новыми силами, если он устал, если у него плохое настроение? Почему это разрешается взрослым, но не детям, которым это, может быть, еще нужнее?

Вернувшись домой, школьник прилипает к телевизору. И это всех устраивает. Поскольку он загипнотизирован происходящим на экране, он, по крайней мере, никому не мешает. Экран – это окно, которое выходит во внешний мир, лежащий вне того замкнутого пространства, где его держат взаперти. Но эта пасть, извергающая мешанину образов и сведений, может непоправимо травмировать ребенка, которому никто ничего толком не объясняет, потому что всем некогда. Он подвергается массированной бомбардировке, он не производит никакого отбора, а родителям некогда помочь ему в этом.

Это приватизированное пространство – воистину шагреневая кожа. Современное общество мало-помалу изменило и разрушило пространство, в котором дети могут знакомиться со строением своего тела, наблюдать, фантазировать, испытывать опасности и удовольствия. Заточение в четырех стенах лицемерно воспроизводит идею жизни в тюрьме. Неограниченная власть взрослых, с помощью которой они сужают цивилизацию ребенка, есть бессознательный расизм взрослого по отношению к расе детей.

Дорога из школы

Дороги летних каникул и даже путь из школы, особенно в сельской местности, давали когда-то шестилетнему ребенку возможность познакомиться с миром за пределами его маленькой территории. Чтобы освоить маршрут, ведущий из места, где он живет, в места новых контактов, ему нужно было, чтобы пейзаж проходил перед его глазами не слишком быстро. Это было возможно, пока он шел пешком или ехал в повозке со скоростью лошадиной рысцы, соизмеримой с возможностями человеческого восприятия, но теперь, когда его везут по шоссе в автомобиле, ребенку приходится проделывать чересчур долгий путь, прежде чем сменяющие друг друга пятна внезапно сложатся для него в кусочек пейзажа и ему удастся связать этот пейзаж с собственными представлениями. А самолет и вовсе делает перемещение нереальным. Путешествие из Парижа в Лион еще имело смысл, когда ехали поездом, причем поезд шел не слишком быстро и останавливался на каждой станции, но теперь, когда мы даже не видим мест, по которым проезжаем, оно становится бессмысленным. Мы больше не чувствуем, что сами меняемся в ритме перемещения, и в результате этих блошиных скачков в пространстве сегодня мы знаем некоторые маленькие участки земной поверхности, не зная ни как они связаны между собой, ни что нас с ними связывает. Для малышей века скоростей отсутствует разница между расстояниями, которые они преодолевают на поверхности планеты, и межпланетным пространством вне нашей галактики. Еще вчера младенца доставляли с места на место в ритме ходьбы, почти так же, как в то время, когда он еще был зародышем. Теперь детей перемещают в пространстве в ритме, совершенно отличном от ритма носившей его матери. Во всех этих перемещениях дети полностью зависят от коллектива или от какого-нибудь учреждения, организации. Когда-то школьник сам изобретал свои маршруты и шел себе по полям. Возвращение из школы не было столь банальным. Сегодня юный телезритель, странствующий в пространстве с помощью воображения, гораздо меньше путешествует на своих двоих.

Еще до того, как Андре Рибо в своей «Утке в сетке» заговорил о «странных иллюминаторах», я называла телеэкраны «странными окошками». Пока телевидение не вторглось в каждый дом, первым странным окошком было для ребенка зеркало, в котором он обнаруживал другого ребенка. Сначала этот «незнакомец» ввергал его в изумление. Но потом ребенок понимал, что это он сам. А потом появилось телевидение, которое привнесло в человеческое жилье полностью деформированных людей: совсем маленьких, то видимых только до пояса, то целую группу. Крошечные человечки суетятся на экране, дерутся, иногда для смеха, а иногда и вправду умирают. В результате мир оказывается насыщен странными зрительными образами, которые постепенно становятся настолько привычными, что их бессознательно усваивает каждый ребенок, и незаметно для самого ребенка мир предстает ему «остраненным». Для нас все эти новшества означают прогресс: они подкрепляют нашу память, удовлетворяют любознательность. Мы не родились перед телевизором: прежде чем сесть перед экраном, мы успели получить образование. Вспоминаю моего младшего брата Жака. Когда мы были детьми, у нас не было граммофона, но по вечерам дома мы много музицировали. У Жака была корзинка с откидной крышкой – это был его «проигрыватель». Он делал вид, что ставит пластинку, и принимался петь какую-нибудь оперу. Если «исполнитель» ему не нравился, он говорил: «Месье, дайте слово даме, теперь не ваша очередь!» Он открывал корзинку и разговаривал с певцами и певицами, убежденный, что они сидят там, у него в корзинке. Мама любила «Манон». Реплики Манон он пропускал и исполнял только партию де Грие. В те времена я не занималась изучением детского языка, но именно мой младший брат пробудил во мне интерес к этому. Ему было около трех с половиной лет. В четыре он уже не стал бы так играть, потому что научился пользоваться настоящим проигрывателем. А теперь? Теперь есть даже телевизоры-игрушки. Я видела мальчика лет четырех-пяти, у которого был деревянный фотоаппарат, очень похожий на настоящий «кодак», на ремешке, чтобы вешать на шею. Этот смышленый мальчик целыми днями кричал: «Щёлк-щёлк, готово!», хотя на его аппарате даже не было кнопки. Он был только с виду как настоящий. А мальчик веселился куда больше, чем если бы у него был настоящий фотоаппарат.