Алсу Бикташева - Казанское губернаторство первой половины XIX века. Бремя власти Страница 16

Для понимания обстоятельств дела следует сказать, что пытка как универсальный элемент сыскного процесса, была чрезвычайно распространена в России. «Заплечные мастера», орудия пытки, застенки и колодничьи палаты были во всех центральных и местных учреждениях. Пытка разрешалась гражданским процессуальным правом, как в XVII, так и в XVIII веке. Правовые основы пытки как средства физического истязания для получения показаний, прежде всего признаний, вошли в нормы Уставной книги Разбойного приказа, были одобрены Соборным уложением 1649 г. В «Кратком изображении процессов» 1715 г. пытке посвящена целая глава (6-я – «О роспросе с пристрастием и пытке»). Решение о применении пытки выносил сам судья, исходя из обстоятельств дела. В России, в отличие от многих европейских стран, не было «степеней» пыток, все более и более ужесточавших муки. По закону, от пытки в суде в уголовных процессах освобождались дворяне, «служители высоких рангов», люди старше семидесяти лет, недоросли и беременные женщины[189]. Однако с 1774 г. начал действовать указ Екатерины II о неприменении пыток в виде телесных истязаний. Таким образом, к началу XIX в. сохранилось двойственное отношение к этой суровой мере наказания. Разрешению этой ситуации, во всяком случае ее формальной стороны, «способствовало» излишнее усердие казанского военного губернатора.

В. С. Турин. Вид Казанской крепости

Павел Петрович Пущин[190] относился к числу исполнительных губернаторов павловской поры. Происходил он из дворян Осташковского уезда Тверской губернии, был сыном известного со времен Екатерины Великой сенатора Петра Ивановича Пущина. Военная карьера его развивалась стремительно во многом благодаря известности отца. В марте 1798 г. в возрасте двадцати девяти лет Пущин-младший был произведен в генерал-майоры с назначением в коменданты казанского гарнизона. По тогдашней практике исполнение обязанностей гарнизонного коменданта было ступенью для получения должности военного губернатора. Назначение в Казань не было случайным. Его отец, будучи командиром галеры «Тверь», сопровождал в 1767 г. Екатерину II в ее путешествии по Волге, поэтому он имел реальные представления о Казанской губернии и о тех перспективах, которые сулило его сыну новое место службы. Действительно, уже через полгода Павел Петрович стал военным губернатором, а в 1800 г. был произведен в генерал-лейтенанты. Неожиданный удар по его удачной карьере был нанесен донесени ем о результате расследования барона Альбедиля о «злоупотреблении властей» и нарушении законов, подтвержденным показаниями многих очевидцев и свидетелей. К донесению прилагалась опись показаний, состоящая из 11 допросов причастных к этому делу лиц[191].

6 марта 1802 г. бывший казанский губернатор Пущин предстал перед собранием Сената, чтобы ответить на предъявленные ему вопросные пункты[192]. Сенаторов интересовало: считает ли он себя виноватым, какова причина перевода подозреваемого в 3-ю часть, давал ли приказ производить пытку? Пущин по всем позициям отрицал вину, изложив свою версию событий. Он пояснил, что случайно заехал в 1-ю полицейскую часть, где уже шел допрос Яковлева. И так как там не было «ни судьи, ни священника для увещевания, то дабы не терять время на отыскивание их… приказал частному приставу 1-й части фон Фишеру отослать его в 3-ю съезжую», мотивируя это тем, что на Яковлева там уже были заведены письменные дела. Из этого следовало, что военный губернатор намеревался ограничиться только первой стадией следствия – «роспросом», без «розыска и пытки».

Вряд ли на самом деле все так обстояло, ибо офицер 3-й полицейской части Спиридонов, вахмистр А. Щербаков, унтер-офицер П. Иванов, а также и драгуны показали, что со времени вступления в должность частного пристава Столбовского в третьей части действительно производились пытки. Губернатор не мог этого не знать. Вероятно, жестокость частного пристава, его «методика розыска» были хорошо ему известны, ведь не случайно же портного Мухина, подобранного в пьяном виде недалеко от горевшего дома полковым командиром Эссеном, истязал все тот же Столбовский. Мухин впоследствии стал инвалидом и не мог более заниматься своим ремеслом. Все эти случайности и совпадения подводят к мысли о существовании отлаженного способа борьбы с поджигателями в Казани. Была ли у губернатора в этом своя заинтересованность? Ответствуя в Сенате, в свое оправдание он сослался на пожары 1797 г. и те бедствия, которые они причинили городу. Он представил в качестве обоснования своих поступков 4 копии императорских рескриптов «касательно пожарных случаев повелевающих их наистрожайше исследовать». В исполнении рескриптов предписывалось полицмейстеру и всей полиции днем и ночью разъезжать после 10 вечера и всякого подозреваемого брать под караул и отправлять в ближайшую часть полиции. Выступая в свою защиту, Пущин пытался убедить сенаторов, что, «посвятив себя на службу Всеавгустейшего монарха», он добился прекращения пожаров в Казани, доставив жителям «спокойствие и безопасность в их имуществе и самой жизни». Однако в результате «неусыпных трудов и усердия», а также чрезмерных инициатив губернатор превысил свои полномочия.

Когда же речь зашла о том, отдавал ли он приказ об истязании, Павел Петрович отвечал сенаторам О. П. Козодавлеву (будущий министр внутренних дел) и И. Н. Неплюеву, что при нем в отношении Яковлева «никакого роспроса, но и никакого пристрастия не было». Следовательно, и пыток не могло быть. Обычно существовали две стадии «розыска» – «роспрос у пытки» и сама «пытка». Другое название допроса в камере пыток – «роспрос с пристрастием». Человека подводили к дыбе. В балку вбивали крюк, через него перебрасывали веревку. Один конец ее был закреплен на войлочном хомуте – «петле». В нее вкладывали руки пытаемого, другой конец веревки держал палач. На стадии «роспроса с пристрастием» человека лишь ставили под дыбой. Эту стадию римские юристы называли territio realis, то есть демонстрацией подследственному орудий пыток, которые предполагалось применить к нему. Затем «роспрос у дыбы» переходил в собственно пытку, в «подъем» («виску») – подвешивание пытаемого на дыбе без нанесения ему ударов кнутом, а потом – в битье кнутом на «виске». Термин «с пристрастием» применялся и к «роспросу у дыбы», и к пытке на дыбе. «Виска» не считалась полноценной пыткой. В одном случае руки человека вкладывались в хомут в положении перед грудью, во втором – руки преступника заводились за спину, а затем человека поднимали над землей. В таком висячем положении преступника допрашивали, а показания записывали. Пытку «в виске» могли ужесточить «встряской»: между связанными ногами преступника просовывали бревно, на него вскакивал палач.

По показаниям свидетелей по этому делу, Яковлеву связывали руки за спиной, крепко связывали ноги и «трясли, давили для умножения боли». Судя по тому, что у него были сломаны руки, к нему применили «виску», а затем «встряску». Используемое в деле выражение «пытать жестоко» не конкретизировалось. В этом проявлялась характерная для того времени приблизительность закона, который давал следователю значительную свободу действий. Царский указ по «казанскому инциденту» обвинял губернские власти в «вопиющей жестокости». Возможно, что в отношении Яковлева могли быть применены и тяжкие пытки – кнутом, тисками для пальцев рук (о чем косвенно свидетельствуют его сломанные руки), «испанским сапогом» для ног – тисками, сделанными из железных полос с винтами. Пытать полагалось трижды: показания, данные на первой пытке, требовали обязательного подтверждения на двух последующих. Если ответчик сразу признавал свою вину, то его пытали один раз. В деле Яковлева говорится только об одной пытке, в ходе которой он признался, но позднее отказался от признания.

Это частное дело наводит на мысль, что с целью поддержания правопорядка в городе казанская полиция регулярно применяла пытки. Об этом говорят и отлаженные отношения между двумя губернаторами. Вероятно, военный губернатор был убежден, что страх перед пыткой и публичной казнью должен отвратить всех желающих от сведения между собой счетов посредством огня. Да и сама практика своза всех неблагонадежных в третью полицейскую часть к приставу Столбовскому, должно быть, приносила пользу, так как количество пожаров в городе значительно сократилось. Однако допущение казанскими губернаторами применения негуманных методов «во благо всех» шло вразрез с официальными правовыми идеалами нового царствования и инкриминировалось как «превышение власти» и «попустительство».

Противоправные решения Пущина могли и должны были пресечь гражданский губернатор и губернский прокурор, но этого не произошло. Городской магистрат, разрешивший перевод Яковлева из первой части в третью, а также палата уголовного суда, выносившая окончательный приговор по этому делу, находились в подчинении гражданского губернатора. Обратимся к его ответам на вопросные пункты Сената[193]. Муханову было предъявлено обви нение в должностной несостоятельности. По мнению сенаторов, допросив подозреваемого в первой части полиции и не получив от него признания, гражданский губернатор, не разобравшись в деле «по должности своей», согласился с решением палаты уголовного суда «о нещадном наказании Яковлева по площадям города». Если в свое оправдание Пущин приводил выписки копий императорских рескриптов о пресечении пожаров в Казани, то Муханов ссылался на переписку с военным губернатором. Так ли все обстояло? Контекст событий подводит к пониманию, что между губернаторами за два года их совместной работы установились доверительные межличностные отношения. По этой причине гражданский губернатор не вникал, как обязывала его должность, в дела военного губернатора и не вмешивался в отлаженный механизм «борьбы» с казанскими поджигателями. Вероятно, это был не первый случай подобного служебного доверия. Сенат обвинил гражданского губернатора Муханова в «бездействии власти», поскольку он не препятствовал противозаконным методам военного губернатора, доверился формальностям представленных ему бумаг, пропустил явное несоответствие в показаниях подследственного и согласился со смертным приговором обвиняемому через кнутование.