Сочинения - Жак Лакан Страница 21

Снова обратитесь к работе Фрейда "Traumdeutung", чтобы напомнить себе, что сновидение имеет структуру предложения или, вернее, если следовать букве работы, ребуса; то есть оно имеет структуру формы письма, которая в детском сне представляет собой первобытную идеографию и которая во взрослом воспроизводит одновременно фонетическое и символическое использование обозначающих элементов, которые также можно найти как в иероглифах Древнего Египта, так и в иероглифах, до сих пор используемых в Китае.

Но и это не более чем расшифровка инструмента. Важная часть начинается с перевода текста, важная часть, которая, как говорит нам Фрейд, дается в разработке сновидения - то есть в его риторике. Эллипсис и плеоназм, гипербатон или силлепсис, регрессия, повтор, аппозиция - таковы синтаксические смещения; метафора, катахреза, автономазис, аллегория, метонимия исинекдоха - это семантические конденсации, в которых Фрейд учит нас читать намерения - показные или демонстративные, диссимулирующие или убеждающие, ответные или соблазнительные, - из которых субъект модулирует свой онейрический дискурс.

Мы знаем, что он взял за правило, что выражение желания всегда нужно искать во сне. Но давайте уточним, что он имел в виду. Если Фрейд признает в качестве мотива сновидения, явно противоречащего его тезису, само желание противоречить ему со стороны субъекта, которого он пытался убедить в своей теории, то как он мог не признать тот же самый мотив для себя с того момента, когда, придя к этому моменту, его собственный закон вернулся к нему от другого?

Короче говоря, нигде так ясно не видно, что желание человека обретает смысл в желании другого, и не столько потому, что другой держит ключ к желаемому объекту, сколько потому, что первый объект желания должен быть признан другим.

Действительно, мы все знаем по опыту, что с того момента, как анализ вступает на путь переноса - а для нас это показатель того, что это произошло, - каждое сновидение пациента должно интерпретироваться как провокация, замаскированное признание или отвлечение, по его отношению к аналитическому дискурсу, и что пропорционально прогрессу анализа его сны все больше и больше сводятся к функции элементов диалога, реализуемого в анализе.

В случае психопатологии повседневной жизни, еще одной области, на которую обратил внимание Фрейд, становится ясно, что каждый неудачный поступок - это удачный, чтобы не сказать "хорошо развернутый", дискурс, и что в ляпсусе именно кляп зависит от речи, и именно в той четверти, чтобы его слово было достаточным для мудрого.

Но перейдем сразу к той части книги, где речь идет о случайности и порождаемых ею верованиях, и особенно к тем фактам, в которых Фрейд стремится показать субъективную действенность числовых ассоциаций, оставленных на произвол судьбы или на удачу жребия. Нигде доминирующие структуры психоаналитического поля не проявляются лучше, чем в таком успехе, и мимоходом брошенная апелляция к неизвестным интеллектуальным механизмам в данном случае - не более чем страдальческое оправдание его полного доверия к символам, доверия, которое колеблется в результате того, что его оправдывают сверх всякой меры.

Если для признания симптома, невротического или невротического, в психоаналитической психопатологии Фрейд настаивает на минимальной сверхдетерминации, представленной двойным значением (символ давно умершего конфликта сверх его функции вне менее символическом настоящем конфликте), и если он учит нас прослеживать восходящее развитие символической линии в тексте свободных ассоциаций пациента, чтобы наметить его в точках пересечения его вербальных форм с узловыми точками его структуры, то уже совершенно ясно, что симптом полностью разрешается в анализе языка, потому что симптом сам по себе структурирован как язык, потому что именно из языка должна быть получена речь.

Тем, кто не изучал глубоко природу языка, опыт ассоциации чисел сразу же покажет, что здесь нужно понять, а именно комбинаторную силу, которая упорядочивает его двусмысленности, и они узнают в этом самую главную пружину бессознательного.

В самом деле, если из чисел, полученных путем разбиения ряда цифр в выбранном числе, из их комбинации с помощью всех операций арифметики, даже из повторного деления исходного числа на одно из отделившихся от него чисел, если полученные числа оказываются среди всех чисел в реальной истории субъекта, обладающими символизирующей функцией, то это потому, что они уже были скрыты в том выборе, с которого они начались. И если идея о том, что именно сами цифры определяют судьбу субъекта, опровергается как суеверная, мы вынуждены признать, что именно в порядке существования их комбинаций, то есть в конкретном языке, который они представляют, находится все то, что анализ раскрывает субъекту как его бессознательное.

Мы увидим, что филологи и этнографы достаточно раскрывают нам комбинаторную определенность, которая устанавливается в совершенно бессознательных системах, с которыми они имеют дело, чтобы не найти ничего удивительного в выдвинутом здесь предложении.

Но если кто-то все еще сомневается в справедливости моих слов, я бы еще раз обратился к свидетельству человека, который, раз уж он открыл бессознательное, не совсем лишен полномочий обозначить его место; он не подведет нас.

Ибо, как бы мало ни интересовались ею - и не без оснований-"Шутка и ее отношение к бессознательному" остается самой неоспоримой из его работ, потому что она самая прозрачная, работа, в которой действие бессознательного демонстрируется нам в его самых тонких границах; И лицо, которое оно нам открывает, - это лицо духа в двусмысленности, которую дает ему язык, где другой стороной его царственной власти является острота или "задумка" ("pointe"), с помощью которой весь его порядок уничтожается в одно мгновение - "задумка", В самом деле, где его господство над реальным выражается в вызове бессмыслице, где юмор, в злобной грации "ума, свободного от забот" (esprit libre), символизирует истину, которая не сказала своего последнего слова.

Мы должны сопровождать Фрейда в его прогулке по избранному саду горькой любви, следуя восхитительно убедительным маршрутам этой книги.

Здесь все - субстанция, все - жемчужина. Дух, живущий изгнанником в творении, чьей невидимой опорой он является, знает, что в каждый миг он является хозяином, способным его уничтожить. Даже самые презираемые из всех форм этой скрытой королевской власти - надменные или вероломные, щеголеватые или легкомысленные - не могут заставить Фрейда блеснуть их тайным блеском. Истории об этой осмеянной фигуре Эроса, как и он сам, рожденной от нищеты и боли: брачный маклер на обходе гетто Моравии, незаметно направляющий алчность подмастерьев и внезапно обескураживающий своего клиента озаряющей бессмыслицей своего ответа. "Тот, кто позволяет правде так