Сочинения - Жак Лакан Страница 48

Чтобы коснуться природы символической памяти, достаточно однажды изучить, как мы это делали на моем семинаре, простейшую символическую последовательность, которая представляет собой линейный ряд знаков, обозначающих альтернативу присутствия или отсутствия, каждый из которых выбирается случайным образом в зависимости от принятого чистого или нечистого способа. Если затем развить эту последовательность самым простым способом, то есть отметить в ней троичные последовательности в новом ряду, то можно увидеть появление синтаксических законов, которые налагают на каждый член этого ряда определенные исключения возможности до тех пор, пока не будут сняты компенсации, требуемые его предшественниками.

С открытием бессознательного - которое, как он настаивал, совершенно отличается от всего, что ранее обозначалось этим термином, - Фрейд сразу же добрался до сути этого определения символического закона. Ибо, установив в "Толковании сновидений" Эдипов комплекс в качестве центральной мотивации бессознательного, он признал это бессознательное в качестве агентства законов, на которых основаны брачный союз и родство. Вот почему я могу сказать вам сейчас, что мотивы бессознательного ограничиваются - и это было совершенно ясно Фрейду с самого начала, и он никогда не менял своего мнения - сексуальным желанием. Действительно, именно на сексуальных отношениях - упорядочивая их по закону преимущественных брачных союзов и запретных отношений - основывается первый комбинатор для обмена женщинами между номинальными родами, чтобы развить в обмене подарками и в обмене словами основополагающую торговлю и конкретный дискурс, на котором строятся человеческие общества.

Конкретное поле индивидуального сохранения, с другой стороны, через свои связи с разделением не труда, а желания и труда, уже проявляющееся от первого превращения в пищу ее человеческого обозначения до самых развитых форм производства потребительских товаров, показывает, что оно структурировано в этой диалектике хозяина и раба, в которой мы можем распознать символическое возникновение воображаемой борьбы до смерти, в которой мы ранее определили сущностную структуру эго: поэтому неудивительно, если это поле отражается исключительно в этой структуре. Другими словами, это объясняет, почему другое великое родовое желание, голод, не представлено, как всегда утверждал Фрейд, в том, что сохраняет бессознательное, чтобы добиться его признания.

Таким образом, замысел Фрейда, столь понятный каждому, кто не довольствуется простым перелистыванием его текста, становится все более ясным, когда он обнародовал топографию эго, которая предполагала восстановление во всей строгости разделения, даже в их бессознательной интерференции, между областью эго и областью бессознательного, впервые открытой им, путем демонстрации "поперечного" положения первого по отношению ко второму, признанию которого оно сопротивляется посредством воздействия своих собственных значений в речи.

Именно здесь, безусловно, следует искать контраст между значениями вины, обнаружение которой в действиях субъекта доминировало на первом этапе истории психоанализа, и значениями аффективной фрустрации, инстинктивной депривации и воображаемой зависимости субъекта, которые доминируют на его современном этапе.

Говорить о том, что преобладание последнего, закрепляемое сейчас пренебрежением к первому, должно привести к пропедевтике всеобщей инфантилизации, - значит сказать не так уж много, когда психоанализ уже позволяет своим принципам санкционировать масштабные практики социальной мистификации.

Символический долг

Зайдет ли наше действие так далеко, чтобы подавить саму истину, которую оно несет в себе? Отправит ли оно эту истину обратно в сон, истину, которую Фрейд в страсти Человека-Крысы хотел бы навсегда представить нашему признанию, даже если мы должны все больше отвлекать от нее нашу бдительность: а именно, что именно из фальши и напрасных клятв, промахов в речи и необдуманных слов, созвездие которых руководило появлением на свет человека, формируется каменный гость, который приходит, в симптомах, чтобы нарушить банкет желаний человека?

Ибо недозрелый виноград речи, с помощью которого ребенок слишком рано получает от отца подтверждение небытия существования, и гроздья гнева, отвечающие на слова ложной надежды, которыми мать приманивает его, вскармливая молоком своего истинного отчаяния, ставят его зубы на ребро сильнее, чем отучение от воображаемого jouissance или даже лишение таких реальных ласк.

ли нам выйти невредимыми из символической игры, в реальный проступок расплачивается за воображаемый соблазн? Отвлечемся ли мы от изучения того, что станет с законом, если, будучи непереносимым для верного субъекта, он уже был неправильно понят им, будучи еще неизвестным, и с императивом, если, будучи представленным ему в самозванстве, он будет оспорен внутри себя, прежде чем будет распознан: то есть с источниками, которые в разорванном звене символической цепи поднимают из воображения ту непристойную, свирепую фигуру, в которой мы должны увидеть истинное обозначение суперэго?

Следует уточнить, что наша критика анализа, претендующего на роль анализа сопротивления и все больше сводящегося к мобилизации защиты, направлена исключительно на то, что он так же дезориентирован в своей практике, как и в своих принципах, и на то, чтобы вернуть его к порядку своих законных целей.

Маневры двойного соучастия, в которых оно стремится к эффектам счастья и успеха, могут иметь ценность в наших глазах только за счет снижения сопротивления эффектов престижа, в которых эго утверждается в речи, которая заявляет о себе в тот момент анализа, который является аналитическим моментом.

Я считаю, что именно в провозглашении этой речи, загадочной актуализацией которой является перенос, анализ должен вновь обрести свой центр и свою гравитацию, и пусть никто не думает, исходя из того, что я сказал ранее, что я представляю себе эту речь в каком-то мистическом режиме, напоминающем карму. Ибо то, что поражает человека в движущейся драме невроза, - это абсурдные аспекты смущенной символизации, в которой quid pro quo выглядит тем более унизительно, чем глубже в нее проникаешь.

Adoequatio rei et intellectus: омонимическая загадка, которую мы можем извлечь из генитива rei, который даже без изменения ударения может быть словом reus, означающим сторону в судебном процессе, в частности, ответчика, и метафорически того, кто за что-то должен, удивляет нас, давая в конце свою формулу со странной адекватностью, с которой мы поставили вопрос перед нашим интеллектом и которая находит свой ответ в символическом долге, за который отвечает субъект как субъект речи.

Подготовка аналитиков будущего

Именно к структурам языка, столь явно узнаваемым в самых ранних открытых механизмах бессознательного, мы и вернемся, вновь приступая к анализу способов, с помощью которых речь способна вернуть долг, который она порождает.

Достаточно пролистать страницы его работ, чтобы стало ясно, что Фрейд считал изучение языков и институтов, резонансов, подтвержденных или не подтвержденных памятью, литературы и значений, заложенных в произведениях искусства, необходимым для понимания текста нашего опыта. Действительно, сам Фрейд является ярким примером своего убеждения: