Дмитрий Герасимов - Мир как ценность. Разговоры о язычестве Страница 3

Поэтому, между прочим, стоит отметить, что так называемых плохих христиан, слывущих в жизни настоящими язычниками, нельзя относить к язычникам. В отличие от библейской религии, язычество отличается не абстрактной (догматической) «цельностью», а единством ценностного восприятия. Вот почему если рассматривать «двоеверие» не в конфессиональном, а в ценностном отношении, то оно оказывается не соединением (или объединением) христианства с язычеством, а самим христианством. Ведь христианство по своей сути и есть не что иное, как укоренившийся раскол, разделение, крайняя поляризованность и противопоставленность. Христианин по определению движется в линиях расщепленного сознания, никакой единой и целостной реальности для него не существует и существовать не может. Мир с самого начала оказывается для него разделенным на «внутреннее» и «внешнее», «творца» и «тварь» и т.д., на (1) отношение к смерти (с иудео-христианской диалектикой греха, спасения и воскресения) и отличаемое от него и неизбежно-попускаемое «языческое» (2) отношение к жизни со всеми заключенными в ней радостями и горестями.

В противоположность этому, в язычестве и жизнь и смерть принадлежат одному миру и обладают одной нераздельной ценностью. Языческий Герой, не страшась смерти, преодолевает жизненные препятствия, потому что смерть (наряду с жизнью) не является для него чем-то, отличным от существующего мира, и, во всяком случае, ничем «не хуже» жизни, поскольку всегда является началом новой жизни. В отличие от христианского «святого», погибая, языческий Герой не нарушает божественного (священного) порядка мира, а напротив, наиболее полно воплощает его в себе, даже смертью своей говоря торжественное «Да» миру! Героическое значит совершенное по природе – именно в героическом природа достигает своего совершенства. Путь Героя, вступающего в светлую обитель Богов, и действующая природная стихия – это одно и то же…

О совести, добре и зле, и духе

Предвидя возможную критику высказанных положений, можно было бы основательно сконцентрироваться на отдельных вопросах, касающихся, в частности, (1) происхождения феномена «совести»; (2) Третьего Лица христианской Троицы и «центральности» противопоставления Духа и Природы в учении христианского гностика Н. А. Бердяева; (3) имморализма в философии Ф. Ницше и его значения для современной теории ценностей; (4) иудео-христианского принципа веры в современном нативизме и его языческих интерпретациях; (5) исторического противостояния ортодоксального христианства и гностицизма, в том числе в виде различных деструктивных сект и движений; и, наконец, (6) популярной критики исторического христианства, предполагающей симметричный взгляд на определенную часть язычества – а именно, современный «эзотерический» интернационал со своими «общинами», разветвленными торговыми сетями, бесчисленными семинарами и паломничествами по «местам силы» не является ли такой же приносящей бешенные бабки индустрией человеческой глупости, как и «традиционное христианство»?

Однако из всех перечисленных вопросов остановимся только на некоторых из них – как самых неочевидных. Собственно, о происхождении «морали» из «нечистой совести» можно найти уже у Ф. Ницше («К генеалогии морали», 1887). Это классика. Механизм совестливости основывается на чувстве вины или долга (первоначально – материального долга перед каким-либо заимодавцем). «Совесть» и возможна только в форме нечистой совести – фундаментального ощущения собственной виновности (переживания, направленного на какую-либо мыслимую «идею», оправдывающую наказание), о чем, в частности, писал тот же А. Швейцер3. По сути, нечистая совесть посредством внушения (и самовнушения) вины оправдывает необходимость «наказания» в виде фактически наличествующих бедствий. «Чистая» же совесть есть уже вторичное понятие, характеризующее собой цель наказания, то, ради чего существует «нечистая совесть». По-настоящему только библейское понятие «греха», т.е. понятие предельной, априорной (по факту рождения) и независимо от ее переживания (!), вины человека перед Яхве, передаваемой по наследству от прародителей человечества, оказывается действительным обоснованием противоприродного феномена совестливости. При этом, по мнению О. А. Беленковой, «рациональный элемент является предпосылкой пробуждения совести»4. Иначе говоря, сколь бы не было сильно переживание действительности само по себе, прежде оно должно быть опосредовано, отстранено, структурировано, вызвано (!) самим мышлением и независимо от способности к оценке (!) – только в этом случае может возникнуть феномен совестливости, или стремления соответствовать рационально принятому «идеалу». Проще говоря, «совесть» не является «прирожденным» свойством человеческой природы, а является качеством, привнесенным в нее посредством воспитательного внушения – строго в рамках отвлеченной (логизирующей) черно-белой темы «добра и зла», являющейся конституирующей для одномерного мышления (мышления без ценности), в которой оно вообще впервые узнает себя. Сделать человека несчастным и больным (способным к восприятию гносеологического дуализма) – такую цель преследует, в частности, столь полюбившееся нам понятие «совести», не просто удваивающее мир (на этот и иной – «лучший»), но и переносящее данный раскол «извне» «вовнутрь» человека, делающее его самого внутри себя и для себя «шизофреническим» носителем фундаментальной библейской раздвоенности. Понятие совести является центральным и «архетипичным» именно для выросшей из Библии культуры – языческий мир не знал его и не нуждался в нем. Природный человек, язычник, физиологически не может гнушаться самим собой – он здоровый, бессовестный человек, именно в том смысле, что не наделен «нечистой совестью» (чувством вины), как и ее «чистотой» (в чувстве искупления). Его внутреннее ощущение исполнено естественного достоинства, которое дается ему от рождения. Никто никому ничего не должен, никто ни перед кем не виноват (уже хотя бы потому, что «я» язычника не является чем-то абсолютно «потусторонним» миру – наделенным фантастической «свободой воли», и потому на него не распространяется априорная «юридическая», подсчитываемая в уме «вина»). Единственное, что связывает людей между собой, что может накрепко привязывать их друг к другу – это чувство благодарности и чувство восхищения! Вот естественные чувства свободного человека, мужчины, воина (которые могут распространяться не только на «близких», но, при известных обстоятельствах, и на врагов). А ощущение вины или долга – это чувства раба, подчиненного. Механизм «совести» – это то, посредством чего «высшие» сословия управляют «низшими», делают их инструментом своей воли, на чем основывает свою власть современная банковская система… Иметь долги – это так не благородно… «Совесть» – добродетель вьючного животного… Возможно, кто-то еще сомневается в том, что «совесть» является психологическим мостиком, посредством которого переходят из язычества прямиком в иудео-христианство? Тогда нужно обратиться к первоисточникам.

Вот как это происходит: «когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: Они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую» (Рим. 2, 14—15). Ведь «не тот иудей, кто таков по наружности, и не то обрезание, которое наружно, на плоти; но тот иудей, кто внутренно таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве: ему и похвала не от людей, но от бога» (Рим. 2, 28—29). Вот почему, в частности, «признаюсь тебе, что по учению, которое они называют ересью, я действительно служу богу отцов моих, веруя всему написанному в законе и пророках. …Посему и сам подвизаюсь всегда иметь непорочную совесть пред богом и людьми» (Деян. 24, 14—16).

Разумеется, это не единственно возможное понимание «совести» (хотя и центральное для одномерного мышления). Но если под ней понимать, к примеру, честность, что будет уже гораздо ближе к языческому миропониманию, то тогда надо будет обосновать необходимость употребления слова «совесть» вместо действительно «морального» с языческой точки зрения понятия «честность» (или «честь»): разве не достаточно говорить о чести? зачем нужно упоминать еще и совесть, вводя для этого новое слово? И т. д. и т. д. Помимо характерной путаницы в головах данное обстоятельство выявляет наличие весьма сильной вредоносной программы, настоящего вируса, блокирующего действительно языческое миропонимание. Суть этого вируса как раз и состоит в представлении, что будто бы можно пользоваться теми же самыми словами (или понятиями), которыми пользуется иудео-христианская традиция (вера, совесть, дух, святость, праведность, спасение, грех и т.д.), но находя в них будто бы иной смысл, который присущ самой природе человека или отдельным народам, составляя их «отличие». Понятно, что это модификация той программы, которая была запущена еще самими христианами, чтобы приспособить универсальное по своей сути христианство к прирожденному сознанию – достаточно вспомнить Тертуллиана с его «душа человека – по своей природе христианка», древнерусских апологетов христианства, настаивавших на особой «природной» предрасположенности не только язычников, но в первую очередь славян – к принятию христианства и т. п.