Молитвы человеческие - Елена Черкашина Страница 48

Дом встретил меня безмолвием. Настя спала, и её чистое, спокойное, безмятежное лицо поразило меня: видимо, бой с его страшной реальностью ещё не коснулся её. Как такое возможно? Я не знал, но медлить не стал, а быстро оделся, вызвал такси и поехал в Старый Город.

Храм Гроба Господня оказался открыт. Раннее- раннее утро, посетителей нет, лишь фигуры монахов, спешащих на первую молитву. Я поднялся на Голгофу и припал к холодным камням. Всю дорогу я думал о том, что хотел бы не быть один в этот миг, хотел бы, чтобы кто-то сильный поддержал мою немощную молитву, просьбу о прощении и помиловании нас обоих, потому что мы уже были связаны неразрывными узами. Но здесь, на земле, я едва ли мог найти друзей-христиан, настолько близких, чтобы разделить с ними свою тайну.

Сердце болело, стонало, кричало. «Спаси! – повторял я неслышно. – Спаси её и меня!» Но в какой-то миг стало легче, будто что-то в душе распахнулось, и боль выплеснулась в словах. Мне никто не мешал, но я почувствовал, что неподалеку находятся люди, и обернулся. Рядом со мной на коленях стояли монахи, человек шесть или семь. Я не понял – и пристально вгляделся. Свет утра едва просачивался сквозь тонкие окна, и свечи горели неярко, но ошибки быть не могло: это молились воины. Ещё несколько месяцев назад я мог бы усомниться, но сегодня мое духовное зрение обострилось, и я легко узнал спокойные лица моих лучших друзей: Константина, Самуила, Александра и других, кого я любил, кому доверял, но с кем встречался лишь в тонком мире. Что они делают здесь? Как догадались, что мне нужна поддержка? – спросил я себя и сам же ответил: духовная, наипрочнейшая связь, не требующая ни приглашений, ни просьб. Повернувшись к Голгофе, я горячо продолжил молитву.

Наконец, все мы встали; я обнял каждого из них. Ни один не сказал ни слова, лишь смотрели тепло и ясно. И, поклонившись, ушли.

Когда я вернулся, дом по-прежнему молчал. Зловещая тишина с остро нависшей опасностью, с тем гнетущим запахом смерти, который был так мне знаком! Медленно, стараясь унять невольную дрожь, я готовил себе кофе. Настя вышла из спальни и замерла, глядя на мои руки.

– Андрей, что происходит? – спросила. – Меня ранили? Где я была столько времени?

– Ты не помнишь?

– Ничего, кроме боя. Кажется, ты завернул меня в мантию.

– Да, я завернул тебя в мантию, а Елеазар отнёс в Небесный Иерусалим. Он сказал, что тебя там подлечат.

Она пристально смотрела мне в глаза. Но я выдержал взгляд.

– Хорошо. Сделай мне кофе.

Она сказала «хорошо», но прекрасно понимала, что если воина унесли завёрнутым в мантию, то он может никогда не вернуться.

В этот день я не пошёл на работу, остался с ней. Хотел утешить, но слова не шли, и потому мы больше молчали. Я лишь обнимал её, так крепко, как мог, и почти не выпускал из объятий. Когда наступил вечер, напряжение возросло до предела, и мы оба едва держались.

– Я хочу, чтобы ты был честным со мной, – просила она, – и если меня не будет наверху, то сказал мне об этом. Договорились?

– Договорились. Но тебя вылечат, Настя, обязательно вылечат. Елеазар мне обещал.

Она светло улыбнулась…

Едва поднявшись, я огляделся: Насти не было. Елеазар подлетел, прикрыл мои плечи крылом:

– Она ещё там, и пока не знаю, будет ли жить. Её судьбу решают.

– Что я могу сделать кроме прошения, Елеазар?

Он указал на поле:

– Сражайся!

…Прошел ещё один длинный, мучительный день. Она ходила по комнате, сжимая руки и с тоской глядя в темнеющее окно:

– Я ничего не чувствую! Как это может быть?! Я даже не знаю, жива ли я!

Что мог я ответить? Только обнимал, пытаясь согреть своим телом, а сам чувствовал себя как человек, стоящий на вершине горы, когда порыв ветра готов ударить в спину, сбросить вниз, растерзать, размозжить по скалам. И ты уже не знаешь, сможешь ли подняться… Настя, всегда невероятно тонко понимавшая меня, поняла и это, и, едва наступила ночь, подошла ко мне:

– Андрей, обещай, что не прекратишь сражаться.

Я молчал.

– Андрей!

– Не прекращу.

– Как бы ни было больно!

– Да. Но этого не случится, нас не разлучат. Ты – прекрасный воин, а я… Я так люблю тебя…

Мы говорили друг другу тёплые, успокаивающие слова. Мы прощались. Что-то во мне обледенело от ужаса, и я уже не верил, что она вернётся живой. Наконец, пришло время подняться. Лёг на диван, закрыл глаза – и взлетел.

Один из Ангелов внимательно смотрел мне в лицо, явно колеблясь, подавать ли мне меч.

– Что случилось? Во мне что-то не так? – спросил я.

– Принимая свой меч, ты должен собраться, – был спокойный ответ. – В сражении нет места чувствам, нет мести, нет боли. Ты – воин света, а значит, ты абсолютно чист от страстей.

Я качнул головой, принимая оружие:

– Это не я. Во мне всегда будут чувства.

Ангел слегка улыбнулся:

– В этом – сила людей. И их слабость. Сражайся!

И вдруг я успокоился. Я понял, что даже если Насти не станет, то всё равно буду сражаться. Подниматься каждую ночь и неминуемо истреблять тьму, становясь между нею и живым Иерусалимом. Защищать память о Насте, о тех улицах, по которым она ходила, людей, на которых смотрела. Женщина, которую я любил, и Святой Город слились для меня воедино. Может быть, меня тоже завтра завернут в темнеющий плащ, и по мне будут петь погребальные песни. Но сегодня я жив, и меч в моей руке блистает. Настя, я сохраню слово: буду сражаться до конца.

Бой кончился. Я медленно возвращался. И, не успев коснуться земли, провалился в глубокий сон. Мне снилось длинное поле, по которому неизвестный воин нёс Настю: реальную, живую. Его лицо сверкало так, что я не мог ничего различить, лишь хорошо чувствовал: во власти этого воина вернуть мне любимую. Он подошёл ближе, и я протянул руки, принимая Настю. «Береги её, – сказал воин, – береги её так, чтобы никакое зло не коснулось её ни сейчас, ни потом». Я склонил голову – и обещал. И тут же открыл глаза.

Предрассветный воздух наполнял дом. Ещё весь пронизанный сном, я встал и прошёл в спальню.

Настя спала, обратив к небу невесомое лицо. Маленькая лампада на столике перед иконами слегка освещала комнату. Я сел на пол и