Молитвы человеческие - Елена Черкашина Страница 47

…Елеазар появился под утро, когда я, устав ждать, провалился в неровный, трепетный сон. Он коснулся крылом моего плеча, и я тут же открыл глаза.

– Вы можете вернуться. Его больше нет, – сказал он спокойно.

– Ты уверен? – спросил я.

– Абсолютно. Я сжёг его тело.

Я глубоко вздохнул. Теперь предстояло сказать об этом Насте.

Она проснулась чуть позже и вышла из спальни. Увидела мой тщательно убранный диван, удивилась.

– Ты встал раньше меня? Что-то случилось?

– Да. Настя, Елеазар был здесь. Его больше нет.

Она резко выпрямилась, глаза стали большими, а затем, пряча от меня задрожавшие губы, прикрыла лицо руками. Я ходил по комнате и слышал, как она плачет в спальне. Наконец, не выдержал.

– Настя, – заглянул к ней.

Она подняла голову:

– Ну почему я не смогла удержать его от зла? Ведь мы в ответе друг за друга!

Я прижал её плечи к себе. Она плакала тихо, беззвучно: глубокая скорбь по врагу, которого больше нет. Потом скрепилась и поднялась:

– Я поеду к нему, в больницу.

– Мне можно с тобой? Я не стану заходить, просто посижу где-нибудь рядом.

– Не нужно, я справлюсь. А вечером – возвращайся. Я не смогу без тебя, – и негромко прибавила: – Хорошо, что тебя там не было…

Я шёл на работу и думал об этом. Ей важно знать, что меня не было там и я не участвовал в битве, где погиб её муж. Он – враг, тьма, антисвет, и она сама сказала об этом: «У зла нет природы». Но, находясь на земле, она невольно подчинялась законам земли и не хотела, чтобы любимый ею человек был причастен к смерти мужа. Как тонко всё: игра ощущений человеческого сердца! Но хорошо, что случилось именно так: мне не хотелось бы в этой непростой ситуации, где смешивается человеческое и духовное, стать источником её внутреннего конфликта. И хотя она знает, что я, не колеблясь, убил бы этого воина, он пал не от моей руки.

День прошёл незаметно, а вечером я поехал в больницу. Она встретила меня у дверей палаты и тихо сказала:

– У него агония. Он уже не приходит в себя, и видно, что очень мучается. Не от боли: ему ввели морфин, а от чего-то другого, внутри. Я не могу с ним поговорить, не могу помочь.

Попросив разрешения войти, я вошёл. Ничего более тягостного мне не приходилось видеть в своей жизни: скелет, обтянутый кожей; страшное, жёлто-белое лицо. Он содрогался и, как сказала Настя, страдал. Но не от боли, а от какой-то невероятной душевной муки, которую испытывал даже в бессознательном состоянии. У меня вдруг возникла потребность молитвы, и, отойдя к окну, я коротко и горячо помолился о нём. Как странно: его лицо тотчас же успокоилось, стало светлее, и он впал в глубокое забытье без мучений. В этот момент я не чувствовал к нему вражды, ничего, кроме сострадания. Тихо вышел.

Настя ничего не спросила, но вгляделась в мое лицо:

– Ты устал. Поехали домой.

Прошло два дня, и её муж умер. Это случилось ночью, а утром Насте позвонили. Я хотел помочь, но она предупредила меня:

– Ты знаешь, всё берёт на себя организация по устройству похорон. А потом придут друзья, приедут родственники. Не хочу, чтобы ты…

Она не произнесла этого слова, но я понял, – «лицемерил». Даже страдая сама, она заботилась о том, чтобы мне не было неудобно или неловко.

Уже глубокой ночью я приехал к ней. В доме убрали, но всё ещё дышало смертью. Мы вышли на улицу и немного прошлись, однако скоро замёрзли. Вернулись и долго пили чай.

– Я очень виню себя за то, что так всё случилось, – говорила она. – Ведь я – жена, а значит, ответственна за мужа…

– Что ты могла сделать?

– Не знаю. Может быть, глубже молиться, или подавать милостыню, или самой быть настолько чистой, чтобы вытеснять из него всякое зло.

– А тебе никогда не приходило в голову, что, соединяя в одной семье добро и зло, свет и нечистоту, Господь хочет именно этого: чтобы свет проявился сильнее?

Она подумала – и тихо вздохнула.

Я смотрел на её тонкое лицо, ставшее ещё более прозрачным в последние дни. Серые глаза казались тёмными в неярком свете лампы. Настя, Настя, кто знает, можем ли мы вообще помочь тому, кто избирает зло…

День начинался. За окном слышались голоса первых птиц. Иерусалим просыпался.

Прошло несколько недель, и Настя оправилась. Она вернулась в строй, и снова её рука прикрывала меня во время битвы, и мы, как и раньше, по привычке сидели после боя на лугах тонкого мира. Но теперь мы были вместе и на земле. В её квартире нашлась свободная комната: раньше она служила небольшим кабинетом, здесь мы поставили диван для меня и мой компьютер. О немедленном венчании не могло идти и речи: шёл Рождественский пост.

– Скоро я привыкну относиться к тебе, как к брату, – шутила она.

Да, нам удавалось сохранять дистанцию, хотя её близость смущала меня. Однако одно воспоминание о чистых доспехах помогало мне крепко держать себя в руках. Приходилось быть воином не только в небе, но и на земле!

Увлёкшись боем, я не заметил, как Насти не стало рядом. Наконец, улучил мгновение и обернулся. Она стояла на коленях, прижав руки к животу, и смотрела на меня так, будто спрашивала: «Что это?» Я ринулся к ней, мгновенно подхватил на руки и вынес за стену Ангелов и бойцов, опустил на голые камни, склонился.

– Мне не больно, – говорила она растерянно, – совсем не больно…

Рана была ниже доспехов: глубокая, страшная. Черный меч прошёл чуть ли не насквозь, и трудно поверить, что она ещё дышала!

– Елеазар! – крикнул я.

Ангел повернул голову и, сорвав свою мантию, бросил мне. Мантия парила в воздухе, и бесы подпрыгивали, чтобы достать её, но мантия опустилась именно там, где нужно, – рядом с нами, и я тут же набросил её на Настю. Она положила голову мне на плечо и закрыла глаза, как глубоко уставший человек. Свет, освещавший её изнутри, начал меркнуть.

Едва раздался гонг к отступлению, Елеазар стремительно подлетел к нам. Коротко взглянул на рану, тут же поднял Настю на руки и обернулся ко мне:

– Я отнесу её в Небесный Город, лишь там могут помочь, – а затем тихо добавил: – Молись!

Они исчезли вдали: огненная точка и маленькая фигурка на руках, уже не видная из-за яркого света. Братья обступили меня, сильно, безмолвно, ободряя лишь