Объясняя постмодернизм - Стивен Хикс Страница 19

Эта стандартная дихотомия аналитических и синтетических суждений, установленная Кантом и Юмом, влечет за собой проблему: логические и математические суждения не имеют связи с реальностью опыта. Суждения о мире опыта, такие как «Машина Беверли белая», не могут быть необходимо истинными, а логические и математические суждения, такие как «Дважды два четыре», будучи необходимо истинными, не связаны с миром опыта. Логические и математические суждения, писал Шлик, «не имеют дела с какими-либо фактами, но оперируют лишь символами, с помощью которых описываются факты»[103]. Следовательно, логика и математика ничего не могут сказать нам о фактической реальности опыта. Как это лаконично выразил Витгенштейн в своем «Трактате», «но все предложения логики говорят одно и то же. А именно ничего»[104]. Поэтому логика и математика идут к тому, чтобы стать просто игровой манипуляцией с символами[105].

Такие выводы о логике и математике убийственны для науки: раз логика и математика отлучены от мира опыта, значит, их правила ничего не могут сказать нам о реальности. Следовательно, логические и математические доказательства бессильны рассудить спорные утверждения о фактах[106]. Аналитические суждения «полностью лишены фактического содержания. Поэтому никакие данные опыта не могут их опровергнуть»[107]. Поэтому предлагать логические доказательства реальных фактов бессмысленно. Впрочем, верно и обратное: бессмысленно ожидать, чтобы фактические свидетельства как-либо дополнят необходимые и универсальные выводы.

Признание того, что логические и математические суждения не основаны на эмпирической реальности и не могут ничего сказать о ней, вызывает вопрос, откуда произошли логика и математика. Если у них нет объективного источника, их происхождение должно быть субъективным.

Этот вопрос привел к появлению двух версий аналитической философии. Согласно неокантианской версии, которой придерживались сторонники нативистической теории[108] и теории когерентности истины, основные суждения логики и математики являются врожденными или необходимо формируются психологическим механизмом, как только мы начинаем пользоваться языком. Некоторые неокантианцы даже шокировали ортодоксальных кантианцев предположением о том, что такие врожденные или выработанные суждения могут отражать или репрезентировать внешнюю реальность. Но критики всегда возражали на это: если восприятие теоретически обусловлено, то как мы можем установить, что такая связь существует? Убежденность в наличии связи между реальностью и субъективно выработанной логикой может быть достигнута только путем усилия веры.

Поэтому доминировала неоюмовская версия, которую защищали такие прагматики, как Куайн, Нельсон Гудмен и Эрнест Нагель. Согласно этому подходу, логические и математические суждения – это функция того, как мы договорились использовать слова и какие комбинации слов мы решили считать предпочтительными. Понятия лишь номинальны, основаны на выбранном нами способе систематизации потока феноменального опыта.

Концептуальный релятивизм следует непосредственно из такого номинализма: мы могли бы пользоваться другими понятиями; мы могли бы и все еще можем иначе перекроить наше представление о мире. Например, мы могли бы не использовать понятие «синий» для обозначения одной части цветового спектра и понятие «зеленый» для обозначения соседнего сегмента, но выбрать промежуточную зону между ними и, пользуясь словами Гудмена с несколько отличной от его рассуждения целью, назвать этот сегмент сине-зеленым или зелено-синим (grue или bketi). Это предмет договоренности.

Если все понятия номинальны, то нет оснований проводить различие между синтетическими и аналитическими суждениями[109]. Все суждения становятся апостериорными и случайными. Следующим шагом становится логический релятивизм. Логические принципы сконструированы из понятий. Поэтому логические принципы не выведены из реальности, но выбраны нами: «Принципы логики и математики универсально истинны, так как мы не позволяем им быть иными»[110]. Логические принципы сводятся к тому, какие формулировки мы «готовы» принять, в зависимости от того, насколько нам нравятся последствия принятия какого-либо принципа[111]. Логическое обоснование, писал Рорти об учении Куайна, «не есть дело специального отношения между идеями (или словами) и объектами, а является предметом разговора, социальной практики»[112]. Но что, если кому-то не нравятся последствия принятия того или иного логического принципа? Что, если разговорные или социальные практики меняются? Если правила языка и логики условны, то что мешает принять другие правила по какой-либо причине? Абсолютно ничего. То есть правила логики и грамматики также конвенциональны, как и другие обычаи, такие как ритуалы приветствия путем рукопожатия, объятий или потирания носов. Следовательно, ни одна из форм приветствия, как и никакая логическая система, объективно не является более правильной, чем любая другая.

К середине 1950-х годов эти выводы стали общим местом. Язык и логика стали рассматриваться как конвенциональные и самореферентные системы, а не объективные, основанные на реальности инструменты сознания.

От кризиса логического позитивизма к Куну и Рорти

Следующий шаг сделал Томас Кун. Его ключевая работа «Структура научных революций», опубликованная в 1962 году, подвела итог развития аналитической философии за четыре десятилетия и обозначила тупик, в который она зашла. Раз инструментами науки служат восприятие, язык и логика, то наука, любимое дитя Просвещения, всего лишь развивающаяся, социально обусловленная инициатива, которая может претендовать на объективность ничуть не больше, чем любая другая система взглядов. Представление, что наука говорит о реальности или истине – это иллюзия. Универсальной истины не существует, есть только разные истины, и они меняются[113].

Поэтому к середине 1960-х годов в англо-американской традиции доводы в пользу объективности и науки иссякли.

Ричард Рорти, самый известный из американских постмодернистов, сводит эти аргументы к антиреализму. Как заявил Кант два столетия назад, мы абсолютно ничего не можем сказать о ноуменах, о том, что действительно реально. Антиреализм Рорти – это в точности такой же довод:

«Когда мы говорим, что нужно покончить с представлением об истине там, вовне, которая ожидает, когда же мы ее откроем, мы вовсе не говорим об открытии, что там, вовне, нет никакой истины. Мы говорим лишь, что нашим целям в большей мере отвечало бы, если бы мы перестали считать истину чем-то, находящимся в глубине, темой философского интереса, а термин „истинное“ – заслуживающим „анализа“. „Природа истины“ – тема невыгодная, сходная в этом отношении с „природой человека“ или „природой Бога“ и отличная от „природы позитрона“ или „природы эдиповой фиксации“»[114].

Выводы: вакуум, оставленный для постмодернизма

Говоря о состоянии англо-американской философии после Куна, историк философии Джон Пассмор прямо и точно сформулировал: «Возрождение кантианства настолько повсеместно, что с трудом поддается иллюстрации»[115].

Различные аналитические школы начинали с вывода Канта о том, что метафизические вопросы неразрешимы, противоречивы, бессмысленны