Александр Зиновьев - Русский эксперимент Страница 5

Сначала пришла реальность Утопии. Пришла она не в розовых одеждах, не с благоуханием цветов, не с радостями любви и дружбы и прочими атрибутами сказки. Она пришла для него и для многих других ему подобных в обличье голода, холода, грязи, вшей, тряпья, болезней, пьянства, ругатни, тесноты и прочих атрибутов земного ада. Отец завербовался на стройку в Сибирь, где попал в тюрьму на десять лет за какое-то пустяковое преступление, совершенное по пьянке. Мать с тремя детьми ушла из деревни, собрав пожитки в узелок. Чудом пристроились на окраине Москвы, в подвале полуразрушенного дома, вечно заливаемом содержимым канализации. Мать нашла работу уборщицы. Так она и проработала уборщицей до конца жизни. Брат начал работать подсобным рабочим в мастерской, сестра — нянькой. А он, Писатель, стал кумиром семьи. Он в пять лет научился читать и писать. Деревенский учитель посулил ему будущее «второго Ломоносова». В семье решили учить его во что бы то ни стало. Учеба была путем к Свету, путем в Утопию сказочную. И он пошел этим путем, как и многие другие его сверстники. Оставались и голод, и холод, и грязь, и теснота, и тряпье, и прочие атрибуты реальной Утопии, ставшие привычными. Но впереди был свет сказочной Утопии, и он упорно шел к нему.

Его жизнь оказалась настолько тесно связанной с глубинными процессами формирования коммунистического социального строя в его стране, что он крупнейшие события советской истории переживал в гораздо большей мере как события личной жизни, чем свои собственные индивидуальные приключения. Коммунизм стал объектом страсти и основным содержанием его жизни. В своем отношении к нему он всю свою сознательную жизнь метался между двумя крайностями — между категорическим его отрицанием и восторженным преклонением. И в той и в другой крайности он был искренен. Многим читателям и критикам его суждения о коммунизме казались логически противоречивыми. И никому из них не пришла в голову мысль, что в этом отразилась живая, диалектическая противоречивость самой жизни, о которой он писал.

Его страсть была без взаимности. Он в отношении к объекту своей страсти оказался в положении, которое можно сравнить с положением нищего и убогого юноши, который дерзнул бы добиваться любви прекрасной королевы. Его положение оказалось хуже положения такого юноши. Последний мог добиться успеха хотя бы в сказке, превратившись в прекрасного принца, а для него сказка была исключена изначально: его страстью стало познание, т.е. разрушение сказки. При этом его понимание формировалось не в результате изучения теорий, уже созданных кем-то другим, — таких теорий не было, а все написанное другими не заслуживало, на его взгляд, внимания. Его понимание складывалось как его личная жизненная драма, как жизнь первооткрывателя сущности и закономерностей нового социального феномена. Он пожертвовал всем ради истины. Это сейчас, в кратких итоговых фразах, звучит как нечто заурядное и пустяковое. А ведь это были часы, дни, месяцы, годы и десятилетия не прекращавшейся ни на минуту душевной боли. Даже во сне не приходило облегчение.

Больше двадцати лет работы в Академии наук СССР. Сколько в нее было вложено труда, ума, таланта, страсти! Сколько блестяще выполненных заданий! Даже несколько таких исследований сделали бы его имя бессмертным, если бы их допустили в науку и дали им публичную оценку. А ведь не допустили! И оценку достойную не дали! Всё похоронили как нечто не имеющее никакой научной ценности. Всё без исключения! Многое разворовали, но и то без последствий для науки. А за исследование, которое могло сыграть роль в судьбе страны, может быть, предотвратило бы нынешнюю катастрофу, если бы ему придали должное значение в верхах власти, его осудили как преступника. И никто из коллег, знавших реальную цену его трудам, пальцем не шевельнул в его защиту. Наоборот, все обрадовались, что наконец-то избавились от существа, вносившего в их жизнь неприятное беспокойство.

Когда его выбросили на Запад, те же коллеги испытали испуг: а вдруг на Западе узнают о его результатах, оценят их по достоинству и признают?! И чего они только не делали, чтобы помешать этому! Но об этом лучше не вспоминать. В одном из интервью его спросили, что больше всего было неприятного для него на Западе. Он ответил: подлости соотечественников.

На Западе его труды использовали, но совсем не так, как они того заслуживали. А опубликовать их и тем более добиться признания оказалось практически невозможным. Тысячи специалистов тут прочно занимали все места и контролировали все возможности, благодаря которым можно было бы добиться известности и зарабатывать приличные деньги. Они не хотели, естественно, пропустить чужака, да к тому же зачеркивавшего все их труды как псевдонаучные и идеологические. И на Западе он оказался в положении одинокого путника, который идет быстрее и дальше толпы, но идет в одиночестве. Он оказался в положении человека с задатками Шаляпина или Карузо, но обреченного петь только для самого себя и в пустыне. Западная свобода творчества оказалась для него мифом.

На Западе ты свободен писать что хочешь и как хочешь. Но и издатель свободен печатать то, что сочтет нужным и выгодным. И пресса свободна обращать внимание на твою книгу или нет. И магазины свободны приобретать твои книги для продажи или нет. И покупатели свободны покупать их или нет. Запретов и цензуры, какие были в советский период, там нет. Но есть другие, не менее мощные средства помешать появлению нежелательных книг, их распространению и признанию.

Его книги печатали, переводили на десятки языков и всячески прославляли, поскольку они считались антикоммунистическими и антисоветскими. А как только разобрались, что они — нечто иное, хотя в них советское общество в изображалось в мрачном виде, отношение к ним резко изменилось, причем — как по команде. Почему «как»? Без «как», именно по команде из соответствующих центров. К счастью, он успел приобрести определенную репутацию и благодаря ей еще как-то держался на поверхности.

Свобода слова! Один из мифов века. На Западе допускали и поощряли критику советского общества, которую запрещали в Советском Союзе, и это воспринималось как наличие свободы слова на Западе и отсутствие такой свободы в Советском Союзе. Но в Советском Союзе разрешали и поощряли критику западного общества, которую далеко не всегда допускали на Западе. Но никто не рассматривал это как признак свободы слова в Советском Союзе и отсутствия таковой на Западе. Считалось, будто на Западе ты можешь говорить и печатать что угодно. И он, Писатель, разделял эту иллюзию. Он тогда не знал, что на Западе есть свои средства ограничения на свободу слова, более эффективные, чем советская цензура. Вернее, он что-то читал на эту тему, но не верил, как и все, считал это лживой советской пропагандой.

В 1990 году ему вернули советское гражданство и сняли формальный запрет на его сочинения — горбачевцы захотели привлечь его на свою сторону или хотя бы ослабить его критику горбачевизма. В России появились кое-какие публикации о нем, стали упоминать его имя. Некоторые издательства и журналы решили печатать его книги и даже кое-что напечатали. Но очень скоро это кончилось. Все те, кто держал его в изоляции все годы до перестройки и вследствие усилий кого он был выброшен из страны, остались на своих местах. Их отношение к нему как к самому опасному для них врагу осталось прежним. Публикации прекратились, так и не начавшись всерьез. Начался тот же бойкот, причем — теперь поддержанный со стороны Запада. Плюс к тому прибавился новый фактор — российская интеллектуальная среда стала стремительно превращаться в поле, зарастающее сорняками словоблудия, невежества, мракобесия, жульничества. «Прорасти» в этом поле с его идеями, для понимания и признания которых нужны были ум, образование, способности, нравственность и великодушие, было абсолютно невозможно. Так стоило ли идти дальше?! И куда идти?! И не кончился ли этот путь вообще?!

Первый вечер в Москве

Философ приготовил незамысловатый ужин. Бутылка водки. Сыр. Колбаса. Картошка. По нынешним временам и это в Москве — роскошь. Выпили за встречу. Поговорили о том о сем.

П: Как чувствует себя твоя жена?

Ф: Так себе. Сейчас прихворнула. Но на неделе непременно выберется сюда.

П: А не опасно оставаться в деревне? Может быть, привезти ее сюда. Тут все-таки больницы. Медицина.

Ф: Ты шутишь! От прежней бесплатной советской медицины и следа не осталось. Теперь это — недосягаемая мечта. Не верится, что она была. А мы смеялись, на заграничную медицину зарились. Жена и слушать не хочет о нынешних больницах. Предпочитает народные средства. Дешево. И помогает!

П: В общем, возвращаемся назад, к предкам. Ну что же, выпьем хотя бы за предков!

Ф: Тут ходили слухи, будто ты эти годы пил запоем. Это верно?