Что значит мыслить? Арабо-латинский ответ - Жан-Батист Брене Страница 6

Аристотель. О душе. II. 7

1. Сплошь и рядом встречается идея о том, что мыслить — всё равно что видеть. Но эта оптическая модель всегда подразумевала ви́дение цвета, а точнее — что разумелось само собой — цвета в свете. Мыслить, таким образом,— всё равно что видеть: видеть белое, зеленое в свете дня, в лунном свете или в свете пламени. Отсюда — попытка установить соответствия, определить то, что для разума могло бы быть аналогом цвета, света, его источника, прозрачной среды. Это было и остается фундаментом: из этого вышли величайшие метафизики духа. И тем не менее это не единственно возможный путь. Видимое не есть только цвет, цвет освещенный, цвет, проявившийся в прозрачном. Видимое есть цвет, но также нечто иное, говорит Аристотель, нечто, чему мы не можем найти имени и что воспринимается нами в темноте. Эта альтернатива — ключ к нашему дальнейшему рассуждению. Подумаем же об этом другом видимом, не имеющем названия, оставляемом без внимания, почти не зафиксированном историей, и зададимся вопросом о том, что может значить мысль, если рассмотреть ее исходя из парадигмы сумеречного видения? Что значит мыслить, если мыслить — это видеть, а видеть — это улавливать то, что проявляется в ночи?

2. Видимое в темноте — это что-то фосфоресцирующее. Аристотель говорит о чем-то глянцевом, блестящем, приводя примеры пластинчатого гриба, рога, рыбьих головы, глаза и чешуи, зрачка, а также сепии, полученной из чернильного мешка каракатицы. Всё это видно только во тьме, в отсутствие света, то есть в условиях, обратных тем, что требуются для видимости всех остальных вещей. Чтобы всё это увидеть, необходимо, чтобы наступила ночь. Нельзя сказать, что мрак делает что-то. Как раз наоборот: он ничего не делает, он, как говорил Альберт Великий, есть чистое отсутствие, но именно бездействие этого ничто создает единственно возможную среду для проявления того, что мы перечислили. Цвет, обволакивающий вещи по краям, проявляется в действии света. Сияние, исходящее из их глубины, проявляется только в не-действии тьмы, то есть внутри нее, в стихии чистой возможности.

3. Как так получилось, что фосфоресцирующее проявляет себя исключительно в темноте? Ответ Фомы Аквинского: это связано с его составом. В нем есть прозрачная среда, но также элемент огня, чье сияние (fulgor) не поглощается, не подавляется (oppressum) полностью непроницаемостью земли, которая в нем тоже содержится. Но количество внутреннего света в нем, количество света, черпаемого им изнутри, столь незначительно, что этот свет, с одной стороны, неспособен в полной мере активизировать внешнюю прозрачную среду (поэтому он не позволяет увидеть никакого цвета, даже своего собственного), а с другой стороны — остается приглушенным (occultatur), скрытым присутствием большего света, так что сияние полностью пропадает при свете дня или пламени.

Альберт Великий, учитель Фомы, утверждал то же самое. Вещи, мерцающие в ночи, lucentia, обладают силой свечения, virtus irradiationis, которое осведомляет о них; в отличие от цвета, видимого только при постороннем освещении (lux aliena), они воспринимаются благодаря их собственному свету (lux propria). Но их свет тускнеет, как только наступает день, или даже полностью пропадает за более ярким светом, его затмевающим. Иначе говоря, свет солнца (или лампы, или факела), несомненно, показывает что-то, но цвет на поверхности вещи, проявляемый им, это еще не вся вещь, не всё видимое вещи, так что ее обнаружение сопровождается утаиванием. Освещение имеет изнанку. Показывая (цвет), оно в тоже время скрывает, утаивает, гасит (свечение). Разнообразие политических оттенков в лексиконе средневековых авторов поражает. Фосфоресцирующее малой интенсивности, пишет Дзабарелла в эпоху Возрождения, теряет «силу», «подавляется» (maius lumen superveniens opprimit minus); вполне применимо к нему и то, что Дзабарелла говорит о кристалле, который оказывается «низложен», лишен всякого сияния (ab omni fulgore destitutum).

Таким образом, lucentia — не светила, не солнца. Их сила не в том, чтобы освещать всё вокруг, всю материю в открытом пространстве. Они светятся, но слабо, они едва ли способны показать что-то, кроме самих себя; они настолько слабы и немощны, что днем их сияние отменяет, побеждает свет, который «на-ходит» (supervenit) на них извне, сверху, накладывается на них, оставляя видимым лишь пятна их мутного цвета.

Ночь всё меняет. Во тьме, которая ничего не делает, ничего не навязывает, является пустотой действия, тем, что Аристотель называет «отсутствием наличия» (слово, которое он повторяет при описании того, что дает возникнуть свету: наличие огня или чего-то подобного, и при описании того, что есть свет: наличие чего-то в прозрачном), мы видим то, что себя не проявляло, не могло быть увидено. Мы видим то, что внешний свет, кажущийся щедрым, запрещал воспринимать. Мы видим то, что показывается в слабом, но собственном свечении; возможно, это и есть мышление: открыться пламени внутреннего света, тому, что искрится само собой и оказывается подавлено, побеждено, низложено силой свыше.

Ночь позволяет состояться этому другому проявлению вещей по эту сторону подавляющего сияния света. К этой ночи нужно прислушаться, вопреки настояниям суфиев. Ночь — не то состояние, что выдает, обнажает абсолютную скудость бытия вещей, ничтожество всего, кроме Бога. Темнота говорит не о ничтожестве, не о пустоте вещей, не о том, что они существуют в долг,— наоборот. Ночь — самим угасанием света, олицетворяющего Бытие и его притязание на исключительность,— выявляет реальность зыбких существ, которую в остальное время затмевает и отрицает всепожирающая парусия. Был Король-Солнце. А был ли когда-нибудь Король-Луна, Король-Ночь?

4. Перечень вещей, фосфоресцирующих с наступлением темноты, открыт. Блестят гниющие доски, кость, чешуя рыб, кошачьи или заячьи глаза, куриное яйцо, цикада, сверчок и т. д. Показателен случай глаза. В ночи, где, как говорят, ничего не видно, мы вдруг видим перед собой черный зрачок. Когда, казалось бы, ничего видимого уже нет, мы видим оторванный от всего, как бы парящий в воздухе, не имеющий очертаний сам орган зрения, то, что позволяет видеть; причем, видим его живым, деятельным, смотрящим, видим, как он позволяет видеть. Ночью мы присутствуем при чистом осуществлении зрения, и мышление, по аналогии, могло бы действительно значить не что иное, как связь — но не с объектами мысли, а с очагом, где они