Что значит мыслить? Арабо-латинский ответ - Жан-Батист Брене Страница 7

Эти зрачки, между прочим, встречаются с нашими, они смотрят на нас. Отношение обследования мира, его обозрения, нагрузки собственными замыслами, присвоения переворачивается. Я вижу светящиеся глаза (и только глаза, сияние чистого взгляда), которые делают меня, видящего, видимым, и одно это доказывает несостоятельность идеи мышления как овладения объективным представлением. К тому же это не взгляд, смутно посматривающий на нас, а сверкающий глаз зверя. Об этом не раз говорят средневековые авторы, отнюдь не лесные жители, если, конечно, не стоит предположить обратное — что они были ближе нас к первобытному контакту с природой и ее темной ночью. В темноте мерцает не взор другого человека, а глаз волка, льва или леопарда, глаз хищника. Ночью появляется и настигает нас чужеродный взгляд животного, встречающий человека, оказавшегося вдруг перед лицом зверя; к тому же это двусмысленный, потенциально угрожающий взгляд, ведь неизвестно, чему он предшествует — бегству или прыжку, когтю, удару, клыку. Здесь можно подобраться к пониманию нашего отношения к образу. Быть может, мышление состоит в стремлении не вверх, к звездам и дальше, а в первую очередь, если не всегда, вниз, к тому низшему, что есть образ, его движение, вторжение, натиск, его настороженная и непредсказуемая животность. Мы мыслим перед невидимой пастью. Мы мыслим перед пастью, замершей в раздумье, возможно напуганной, а возможно — голодной.

Но Аристотель выдвигает другую идею, граничащую с безумием. Ночью, отмечает он в «Малых сочинениях о природе», глаз видит сам себя. Он не только видит чужие глаза перед собой, не только оказывается в плену замершего взгляда зверя, он видит сам себя, «точно так же, как в зеркале». Ночь отражает. Как полированная поверхность, она позволяет глазу увидеть, как в зеркале, себя в действии, свою собственную реальность. Как так происходит? Всё дело в том, что чернота зрачка — гладкая, мерцающая в темноте, и когда он перемещается быстрыми движениями, «одно как бы становится двумя». Сияющий зрачок (pupilla fulgens), комментирует Фома Аквинский, излучает свой блеск вовне и затем, сместившись, заняв другую точку зрения в результате перемещения, видит то, что послал, излучил, воспринимает свой блеск как внешний (quasi ab exteriori), прежде чем тот исчезнет. Ночной взгляд — модель рефлексии.

5. Один случай фосфоресценции приводится чаще других и встречается повсюду: это свечение noctilucae, светлячков, крохотных рассыпных насекомых, то замирающих, то бегающих, взбудораженных, жаждущих, светящихся, чтобы привлечь к себе партнера для спаривания. Шатобриан отмечает их эротическое возбуждение, описывая в контрастно-возвышенных красках прибытие Наполеона, тирана, на остров Святой Елены: «Ночью волны освещаются так называемым светом моря — светом, излучаемым мириадами насекомых, чья любовная страсть, возбужденная штормами, зажигает на поверхности бездны огни всеобщего свадебного пира. Тень острова, мрачная и неподвижная, покоится среди оживленной алмазной равнины».

В нашей попытке понять значение средневековых noctilucae вернее будет обратиться не столько к Шатобриану, сколько к Пазолини. В одном письме, обращенном в 1941 году к его другу юности Франко Фарольфи, он описывает пропитанный сладостной эйфорией вечер, проведенный им с несколькими приятелями, такими же, как он, молодыми людьми около двадцати, когда на холме, среди растительности, внезапно засверкали светлячки: «Той ночью, о которой я тебе рассказываю, мы поужинали в Падерно, а затем в кромешной темноте поднялись на Пьеве-дель-Пино и вдруг увидели несметное множество светлячков, создающих огненные заросли в зарослях кустарника, и нас охватила зависть к ним, любящим, пылающим, ищущим в любовных полетах друг друга…»

Союз ночи и желания не нов. Примечательно, что на итальянском мы находим его уже у Гвидо Кавальканти, первого друга Данте. В своем самом знаменитом стихотворении, «Donna me prega», «По просьбе донны», он пишет о любви, что ее «состояние» (stato) — то есть условие ее появления — находится в той части души, где пребывает память, и если прозрачная среда, присутствующая в воздухе или в воде, оформляется (formato) светом, то эта психическая предрасположенность к любви оформляется «тьмой» (scuritate), идущей от Марса. Если верно, что прозрачность вокруг нас становится светом под действием огня или, другими словами, светящаяся среда дает проявиться цветам, делает их для нас видимыми, то человеческая душа, подверженная влиянию звезд, как бы приводится в движение марсианской тьмой, и этот мрак создает состояние, в котором может показаться объект любви. Любовь рождается из «видимой формы» (veduta forma), выделяющейся на фоне ночи. Если, таким образом, мышление имеет отношение к тьме, то объект мысли нужно связать с появлением объекта любви, происходящим в ночи, когда бушующая энергия Марса может означать не столько жажду захвата, сколько ярость от невозможности обладания любимым.

Однако особого внимания заслуживает тут не любовь и не гнев. Продолжение письма Пазолини всё меняет, в нем речь заходит о пережитом насилии. Головокружительному моменту переживания радости, красоты, невинности, молодости, полнокровной энергии резко противопоставляется пугающий свет фонарей фашистов, совершающих облаву: «Так было и в ту ночь. Мы поднялись по склонам холмов, проходя между кустами ежевики — мертвыми, но их смерть казалась живой,— пересекли фруктовые сады, заросшие вишневыми деревьями рощи и оказались на вершине горы. Оттуда мы ясно увидели очень далеко от нас два свирепых прожектора, два механических глаза, скрыться от которых было невозможно, и тогда, среди лая собак, нас охватил страх быть обнаруженными».

Мыслить как видеть в ночи — возможно, это и значит приближаться к стае светлячков, избегая сторожевых вышек, уходя от них, держась вне светового поля прожекторов, выслеживающих, слепящих, распознающих и карающих. Чем это закончилось для Пазолини, безнадежно разочарованного в итальянской политике, мы знаем. Первого февраля 1975 года (до его убийства на пляже в Остии оставалось несколько месяцев) он опубликовал знаменитую статью «Пустота власти в Италии», разоблачающую «фашизм» христианских демократов. В ней он оплакивал исчезновение lucciole.

6. Людей, конечно, всегда интриговали светящиеся вещества. Часто считается, что в Средневековье ничего существенного на эту тему сказано не было и что только в Новое время началось изучение фосфоресценции. Но в некотором смысле это неправда. Возможно, наоборот, в дискуссиях, которым средневековые авторы сами не придавали особого значения, они пошли дальше всего. Преданные мысли, посвящавшие мысли жизнь, они, возможно, приблизились к пониманию того, что значит мыслить, в посторонних по отношению к их основным темам размышлениях о ночи. Они говорили о свете, цвете, солнце, сиянии дня, о звездах, льющих свое мерцание всегда по вертикали, словно с крыши или свода; они говорили обо всем этом, но с подачи Аристотеля и его уточнения, намека по поводу темноты они, воздав осторожную хвалу тьме, коснулись того, что составляло