Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1994 год Страница 12

Юра умолк, и мы долго ехали молча, пока неожиданно яркая зелень и непривычный здесь запах речной воды не вывел нас из задумчивости. Подъезжали к Кванзе. Открылся какой-то знакомый, почти среднерусский пейзаж: зеленая трава, зеленый веселый лес, широкая быстрая река... Но присмотревшись, замечаешь верхушки пальм над пологом леса, темнокожих рыбаков в лодке под парусом, коврики буйной растительности на темной воде... А проследив взглядом за бегом реки, видишь, как она ныряет под мост, чтобы очень скоро влиться в океан.

И уже совсем вернул нас в сегодняшний день обед в ресторане на берегу Кванзы. Нам подали блюдо с розово-красными лангустами. Расправившись с ними и омыв пальцы в чашечках с теплой водой и лимоном, мы приступили к блюду, которое называлось муаба де галинья. На отдельной тарелочке подавалась безвкусная каша из маниоки (фунж), а к ней — кусочки курицы (могут быть рыба или мясо) в очень остром соусе с зеленью. Берешь рукой (!) фунж, макаешь его в соус — и... Право, это национальное блюдо стоит попробовать, чтобы оценить вкус ангольцев: сочетание пресности и жгучей остроты. Папайю, поданную на десерт, мы ели под звуки традиционной мелодии кизомбо. Что за веселье без кизомбы!

День кончался, кончалась и наша дорога, вместившая в себя, как мне тогда казалось, всю страну...

Уходящая Африка

Я ошибалась. И поняла это, попав в музей антропологии (По западным понятиям, антропология включает в себя и этнографию.). Он был открыт в 1976 году, то есть сразу после революции, и ему предоставили особняк, построенный португальцами в XVIII веке; в последнее время здание занимала алмазная компания. Дом был просторный, широкая деревянная лестница вела на второй этаж, темное дерево дверей и оконных рам подчеркивали белизну стен...

Каждый экспонат останавливал взгляд своей необычностью — с точки зрения европейца, конечно. Деревянный батуки — барабан, унгу — музыкальный инструмент, похожий на лук; деревянная подушка — подставка для головы, праздничная одежда (из рогожки) и трость царицы Ньякатолу, подаренная ею музею совсем недавно (царица умерла в возрасте 112 лет); маримба — ксилофон с сосудами из тыквы, маски для танцев, предметы магии и так далее и тому подобное. И под каждым предметом стояло название народности, которой эта вещь принадлежала. Мамуила, амбунду, чокве, гереро, шона, умба...

В одной комнате — как бы для контраста с традиционными национальными поделками — стояли игрушки, сделанные сегодняшними детьми. Вертолет, танки, машины, сооруженные из банок из-под оливкового масла, белый человек на велосипеде — черная борода, очки, в зубах сигарета... Лицо злодея. И хотя это были всего лишь игрушки, они отчетливо передавали мироощущение завтрашних взрослых жителей страны, и я подумала, что традиции культуры и быта разноплеменной Анголы могут со временем сильно измениться. И тем острее мне захотелось посмотреть на эту уходящую Африку.

Когда, уже в офисе «Юралекса», я рассказала об этом музее и моем желании увидеть жизнь глубинки, Саша, подумав, ответил, как всегда, обстоятельно:

— К племени каннибалов, есть такое в Анголе, мы, конечно, не поедем. И вообще большинство дорог — небезопасны. Попробуем встретиться с представителями разных племен и народностей здесь, в Луанде. Помните, я говорил вам об одном художнике... Мендеш Рибейру — большой знаток этнографии.

Мастерская художника находилась в обычном жилом многоэтажном доме. Пока мы шли по длинному коридору и искали нужную дверь, нам навстречу то и дело выбегали женщины с кастрюлями и тазами с бельем, малыши брызгались возле бака с водой, кто-то катался на трехколесном велосипеде...

В мастерской нас встретили две женщины и мужчина, но оказалось, это был не хозяин, а его друг (он так и представился — Друг).

— Мендеш скоро придет, — дружелюбно сказал Друг и пригласил за столик, где стояла бутылка виски и лежали сигареты.

Друзья Мендеша продолжали коротать время в приятной беседе, а я в ожидании хозяина осматривала мастерскую. Поначалу показалось, что я никогда не разберусь в этом хаосе вещей, плавающих в сигаретном дыму. Но — минута-другая, и глаз четко выделил центр хаоса — мольберт. Он стоял посреди комнаты, и на холсте, словно источавшем зной африканского дня, проступали очертания деревни...

Вспомнились крошечные деревушки, что пролетали мимо, когда мы ехали по южной дороге. Пять-десять кимб-хижин из пальмовых листьев, возле очага крутятся женщины и дети, девочки постарше стоят на обочине с желтыми кучками маракужи; за крышами кимб — развесистые листья бананов и деревца папайи. Люди были заняты своими извечными земными заботами; и тайная грусть, что нельзя притормозить, остаться там, чтобы хоть недолго пожить жизнью этих людей, понять их, — поселялась в душе. Кимбы стояли там, где большая коса вливается в материк и начинается открытый океан. Там по песку приезжему человеку невозможно ходить босиком, а волны достигают такой крутизны, что искупаться можно только в пене откатывающейся волны. Там их дом, и тебе места там нет.

Рассматривая холст, я присела у мольберта и увидела плотный ряд картин, висевших на стене. Мне показалось на мгновенье, что наша машина остановилась и я вблизи, вплотную вижу женские лица, и то, как женщины толкут маниоку в деревянных ступах, и стирают белье, и танцуют под звуки батуки... Взгляд перекинулся на другую стену, на третью — все было увешано картинами.

А возле мольберта стояла небольшая деревянная фигурка ангольского Мыслителя. Сгорбившись, поставив острые локти на острые колени, он сидел, глубоко задумавшись. Эта скульптура неизвестного автора стала символом Анголы. Настоящий Мыслитель, или Пенсадор (от португальского слова pensar — думать), стоял до недавнего времени в музее антропологии, но я его уже не увидела. Говорят, скульптуру украли и следы ее якобы обнаружили в Бельгии. Однако мастера разной степени таланта не устают резать Пенсадора, и его грустную фигуру можно видеть на многих прилавках.

О чем думал Мыслитель, глядя на картины Мендеша Рибейру? Может быть, о том, что все проходит на этой земле, и на его земле тоже, и остается только неизменное — пальмовый дом, и вечные заботы бытия, и вечная его радость...

В углу мастерской, над диваном, висели большие календари. Первый был помечен 1985 годом, последний — 1994-м. Я направилась к ним, однако по пути наткнулась на книжную полку и застряла, увидев книги на русском языке: «Государственный Эрмитаж», «Белорусская книжная графика», «Чукотское и эскимосское искусство»... Но рука сама уже тянулась к календарям.

Забившись в угол дивана, я просмотрела их все. Эти полчаса были незабываемы. Картины Мендеша Рибейру напомнили уже знакомые пейзажи Луанды, горы Лубанго, пляж на Мусулу, Лунные разломы, но рассказали и о том, что не суждено было увидеть — о водопадах Каландула и Руакана, о скалах Пунгу-Андонгу и тропическом лесе Майомбе, о соляных копях Намиба, пастухах из Куандо Кубанго и сборщиках кофе. А портреты людей из провинций Луанда, Уила, Маланже и других? Едва ли сегодня в жизни я смогла рассмотреть все детали одежды и украшений...

Мендеш появился незаметно, бесшумно, просто вырос передо мной — высокий, худощавый, в светлой рубашке с засученными рукавами. Его темную шевелюру уже серебрила седина.

— Бош-ше, какая красивая женщина! — почти пропел он вместо приветствия, сказал по-русски и улыбнулся широко, белозубо и чуть-чуть хитровато.

Больше по-русски он не говорил. Но и этой фразы было достаточно, чтобы атмосфера в мастерской стала непринужденной, веселой.

Мендеш легко, словно танцуя, прошелся по мастерской, доставая длинными тонкими пальцами какие-то бумажки, весело крутанул глобус, стоявший в углу, перекинулся несколькими словами с друзьями и сел в кресло напротив меня, улыбаясь. Друзья переглянулись и сказали Мендешу что-то ласково-насмешливое. Саша перевел: друзья удивлены, обычно Мендеш дает интервью, сидя за мольбертом, работая, но, видимо, из почтения к известному журналу, в погоне за всемирной славой... и т.д. и т.п. Все засмеялись. Одна из женщин — ее звали Роза — поставила перед нами на журнальный столик стаканы виски со льдом и молча присела рядом.

— Я только что приехал из Кабинды, города, что на севере Анголы, на побережье, — сказал Мендеш. — Привез восемь пленок, чтобы подкрепить то, что сложилось у меня в голове... А лицо собо, 95-летнего вождя религиозной общины! Это будет сгусток Кабинды.

Очередь была за мной.

— Пейзажи... Этнографические типажи — почему именно эти темы вас занимают?

Мендеш стал серьезен.

— Я родился в городе Сумбе, жил в Луанде, много ездил по стране, когда это было возможно, и замечал, как исчезают многие неповторимые пейзажи, как цивилизация стирает этнографические особенности даже в глубинке. А мне хотелось все это сохранить. Вот я и начал писать акварели — реестр (простите это сухое слово, в юности я работал бухгалтером) замечательных мест Анголы, а маслом — портреты уходящей Африки... Так я называю свою портретную серию.