Бенедикт Сарнов - По следам знакомых героев Страница 15

— Не пугайтесь! Ради бога, не пугайтесь!

— После всего, что случилось, — отвечала Лизавета Ивановна, — мне нечего бояться. Самое страшное уже произошло, и я тому виною.

— Вы?! — с негодованием воскликнул Уотсон. — Помилуйте, сударыня! Вы клевещете на себя.

— Ах, нет! Поверьте, я не лицемерю, — живо возразила она. — Нет на свете суда, который судил бы меня строже, чем суд моей собственной совести.

— В чем именно вы усматриваете свою вину? — деловито спросил Холмс.

— Сперва я вела себя, как должно, — сказала она. — Я отсылала его письма и записки, не читая. Но потом…

— Вы стали их читать?

— Я упивалась ими! — призналась она. — А затем я стала на них отвечать.

— Что же в этом ужасного? — удивился Уотсон.

— Ах, все бы ничего, сударь, — печально ответила она, — ежели бы в один прекрасный, а вернее сказать, в один ужасный день я не кинула ему в окошко вот это письмо. Можете прочесть его, я разрешаю.

Вынув из-за корсажа письмо, сложенное треугольником, она подала его Уотсону. Тот развернул его и, побуждаемый требовательным взглядом Холмса, прочел вслух:

— «Сегодня бал у посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине… Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу… Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату…» Гм… Так вы, стало быть, назначили ему свидание?

— Увы, — глухо ответила Лизавета Ивановна.

— Но, право, в этом еще тоже нет ничего ужасного!

— Ах, сударь! — вздохнула она. — Ежели бы вы знали, как ужасно все это кончилось.

— Кое-что об этом нам известно, — сказал Холмс. — Однако мы хотели бы выслушать и ваши показания. Итак, он должен был явиться к вам в половине двенадцатого, то есть до вашего возвращения с бала.

— Да… Но, войдя к себе, я тотчас удостоверилась в его отсутствии и мысленно возблагодарила судьбу за препятствие, помешавшее нашему свиданию. Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел… «Где же вы были?» — спросила я испуганно. «В спальне старой графини, — отвечал он. — Я сейчас от нее. Графиня умерла…» Можете представить себе, какое впечатление произвело на меня сие известие.

— Я думаю, вы лишились дара речи! — сказал Уотсон.

— Я только сумела пролепетать: «Боже мой!.. Что вы говорите?..» Он повторил: «Графиня умерла». И добавил: «И, кажется, я причиною ее смерти». Я взглянула на его лицо, и слова Томского, некогда сказанные им о Германне, раздались в моей душе.

— Что это за слова? Напомните нам их; — попросил Холмс.

— «У этого человека, — сказал Томский, — по крайней мере три злодейства на душе». Слова эти промелькнули в моем сознании, хотя, признаюсь вам, в тот ужасный вечер Германн вовсе не казался мне злодеем. Напротив, он пробудил во мне сочувствие, хотя поступок его был ужасен.

— Вы имеете в виду то, как он поступил с графиней? — спросил Уотсон.

Она грустно покачала головой.

— Я имею в виду то, как он поступил со мною. Вы только подумайте, сударь! Эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование — все это было не любовь! Деньги — вот чего алкала его душа! Он хотел лишь одного: чтобы графиня открыла ему тайну трех карт. А я… Я была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы моей старой благодетельницы!

— Что же вы сказали ему в ответ на его признание?

— Я сказала: «Вы чудовище!»

— А он?

— Он потупил голову и глухо ответил: «Я не хотел ее смерти. Пистолет мой не заряжен».

— Как вы думаете, он сказал вам правду? — пристально глядя на нее, спросил Холмс.

— Не сомневаюсь в том, — ответила она. — В таком смятении чувств люди не лгут.

— Вы, стало быть, полагаете, что его все же мучила совесть?

— Не знаю, право, чувствовал ли он угрызение совести при мысли о мертвой графине, — задумалась Лизавета Ивановна. — Но одно его ужасало, это точно.

— Что же?

— Невозвратная потеря тайны, от которой он ожидал обогащения.

— Благодарю вас, сударыня, за то, что вы были с нами так откровенны, — сказал Холмс, откланиваясь. — В вашем положении это было нелегко. Простите нас!

Уотсон безнадежно махнул рукой.

— Чем вы недовольны, друг мой? — полюбопытствовал Холмс.

— Тем, что мы ни на шаг не продвинулись вперед. Не станете же вы отрицать, что рассказ этой милой девушки мало что добавил к тому, что нам уже было известно.

— Как сказать, — не согласился Холмс, — кое-что все-таки добавил.

— В таком случае, может быть, вы объясните мне, что нового вы от нее узнали?

— Мы узнали, что Германн был в смятении. Внезапная смерть графини явилась для него полной неожиданностью. Виновником ее смерти он считал себя. И наконец, самое главное: он не мог примириться с мыслью, что тайну трех карт графиня навсегда унесла с собою в могилу. Все силы его души были нацелены на то, чтобы вырвать эту тайну у графини, хотя бы даже с того света…

Уотсон сразу понял, куда клонит Холмс.

— Иными словами, — сказал он, — вы намекаете на то, что явление графини — не что иное, как плод расстроенного воображения Германна?

— Во всяком случае, мы с вами не вправе отбрасывать эту версию, — заметил Холмс.

— Что же вы предлагаете?

— Я думаю, нам придется еще раз допросить главного виновника всех этих загадочных событий.

— Германна? — удивился Уотсон. — Но ведь мы с ним уже…

— Да, мы с ним уже беседовали, — кивнул Холмс. — Но на другую тему. Не разводите руками, мой дорогой, сейчас вы все поймете…

— А, это опять вы? — безучастно промолвил Германн. — Сдается мне, что вы все-таки из полиции.

— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — заверил его Холмс. — Однако мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. Даю слово джентльмена, что разговор наш и на этот раз будет сугубо конфиденциальным и не повлечет за собой никаких неприятных для вас последствий.

— Мне все равно, — махнул рукой Германн. — Извольте, я готов отвечать.

— Я хотел бы, — начал Холмс, — чтобы вы по возможности точно припомнили все обстоятельства, которые непосредственно предшествовали вашему ночному видению. Покойная графиня привиделась вам…

— Три дня спустя после той роковой ночи, когда я вошел в ее спальню с пистолетом в руке, — ответил Германн. — Это было ночью, в четыре часа. Я отчетливо слышал, как часы пробили четыре.

— Об этом вы нам уже рассказывали, — прервал его Холмс. — Сейчас меня интересует другое. Что было накануне? Как вы провели этот день?

— В девять часов утра я отправился в монастырь, где должны были отпевать тело усопшей.

— Что побудило вас принять участие в церемонии? Раскаяние?

Германн задумчиво покачал головой:

— Нет, раскаяния я не чувствовал. Однако я не мог совершенно заглушить голос совести, твердивший мне: ты убийца старухи!

— Ах, сударь! Сколько бы вы ни старались притворяться равнодушным, я вижу: вас мучила и продолжает мучить совесть! — воскликнул Уотсон.

— Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, — возразил Германн. — Точно так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно место.

— Что вы этим хотите сказать? — растерялся Уотсон.

— Тройка, семерка и туз полностью заслонили в моем воображении образ мертвой старухи, — пояснил свою мысль Германн.

Уставившись на Холмса и Уотсона невидящим взглядом, он заговорил со страстью, неожиданной для человека, который только что казался погруженным в глубокую апатию:

— Тройка, семерка и туз не выходят из моего воображения. Названия сии шевелятся у меня на губах. Увидев молодую девушку, я восклицаю: «Как она стройна! Настоящая тройка червонная!» У меня спрашивают: который час? Я отвечаю: без пяти минут семерка. Всякий пузатый мужчина напоминает мне туза. Тройка, семерка, туз преследуют меня во сне, принимая всевозможные виды. Тройка цветет предо мною в образе пышного грандифлора, семерка представляется готическими воротами, туз огромным пауком.

— Все это происходит с вами сейчас, — холодно прервал излияния Германна Холмс. — А мы интересуемся тем, что было тогда, до того, как старуха явилась к вам с того света и открыла тайну трех карт. Если я вас правильно понял, тогда совесть вас все-таки мучила? Вы не станете этого отрицать?

Видя замешательство Германна, Уотсон решил ему помочь.

— Простите за нескромный вопрос, — сказал он. — Вы человек религиозный?

— По правде говоря, в душе моей мало истинной веры, — признался Германн. — Но я человек суеверный. У меня множество предрассудков… Как ни стыдно мне в этом сознаться, я верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на мою жизнь. Вот я и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения.