Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1995 год Страница 22

А у каждого из нас «Люксембургский сад», как нечто много раз произнесенное, прослышанное, вызывал свои ассоциации. Один находил сходство решеток Люксембургского с решетками Летнего сада в Петербурге, другому казалось, что он словно бы здесь когда-то ходил, но только ему для уверенности не хватает духового оркестра. Что же касается меня, то я готов был согласиться с любым мнением, но только без духового оркестра... Мимо проследовал немолодой господин с морщинистым лицом. Он даже не удостоил нашу компанию взглядом, тогда как наше характерное многоголосие, не успевших еще справиться с идиллической тишиной сада людей, не могло не привлекать внимание прохожих. Но сухая шея господина осталась стойкой и неподвижной. Дойдя до клумбы, вокруг которой на стульях сидели, видимо, завсегдатаи сада, выглядевшие со стороны так, словно для них остановилось время, он выбрал себе уединенное место, оглянулся по сторонам, сел и раскрыл над собой зонт. Небо было чистое, и эту его странность ничем иным, как желанием отгородиться от остального мира, нельзя было объяснить.

Я не мог отвести глаз от его огромного черного зонта. И я знал, почему это делаю. Точно с таким же очень старым и черным зонтом ходил по Парижу Модильяни. Шли теплые летние дожди, и Модильяни с Анной Андреевной Ахматовой приходили сюда, в Люксембургский сад, сидели под этим зонтом на скамейке — не на платных стульях, как было принято тогда, а на скамейке. Недалеко дремал старый дворец в итальянском вкусе, и они читали в два голоса Верлена и радовались тому, что помнили одни и те же вещи.

Париж сам напоминал о давнем — заполнял мимолетность содержанием, ибо то, что видишь, то, что тебе показывают, — слишком на поверхности, слишком снаружи... Не знаю, как другим, но мне в эти дни Париж представлялся одним большим театром, где публика, то есть приезжие, ходят и рассматривают одни только декорации из спектаклей прошлых веков. Сама же сегодняшняя жизнь парижан скрыта от постороннего взгляда. Она, эта жизнь, где-то рядом за фасадами роскошных особняков и дворцов. За то время, что я ходил по Парижу, ни один француз не мелькнул за окном или на каком-нибудь балконе, и не помню случая, чтобы кто-то раскланялся с кем-то на улице. Чувствовалось, что парижане не очень-то желали смешиваться с туристами. Они им просто надоели. И это можно было понять. Складывалось впечатление, будто все коренное население Парижа бежало из осажденного туристами города. Бежало, оставив им все, чем сами жили бесчисленные бистро, кафе, магазины и метро, дворцы и соборы, гробницу Наполеона, целый район ночного развлечения с Мулен-Руж на Плас-Пигаль; проституток с улицы Сен-Дени, глядя на которых, можно было удивляться, что они все такие коренастенькие и плотно сбитые — совсем как их предшественницы с картин Тулуз-Лотрека; и Гранд-Опера, которая не всякому праздно шатающемуся по Парижу доступна. Правда, за небольшую плату можно было войти и посмотреть внутри, посмотреть «Большую лестницу», ведущую вечерами в страшно освещенный блеском нарядов зал... Оставили и гигантский культурный центр Помпиду, построенный на месте бывшего Центрального рынка «чрева Парижа». Снаружи он напоминал авангардистскую композицию из труб и металлолома, вид которой неизбалованному странностями человеку мешал проникнуться идеей его создания, мешал любоваться им, как врожденный стыд мешает любоваться обнаженным телом... Но самое главное, парижане оставили туристам прекрасные музеи. Они-то и пожирали драгоценное время, отпущенное на Париж, особенно если это время исчислялось пятью-шестью днями.

Уже где-то в середине поездки я пришел к выводу, что преданность не всегда удобна. В моем случае я имею ввиду преданность своей группе, людям, с кем мне было хорошо. Привыкший к поездкам как к работе, составной частью которых было обязательное преодоление трудностей, сейчас, когда эти трудности взяла на себя организация, я утратил бдительность, дал втянуть себя в общее течение коллективного благополучия и слишком поздно обнаружил, что приезжать впервые, ненадолго, в Париж и тратить основное время на музеи — нелепо... Правда, не сразу я решился об этом сказать вслух.

В Музее д`Орсэ я обнаружил у галерейной дамы знание русского языка, мы так разговорились, что я даже забыл, зачем к ней подошел, точнее, я должен был справиться у нее о местонахождении туалетной комнаты. Но музейная тема увлекла нас, и не позволила мне уже вернуться к тому, в чем я нуждался.

От нее я узнал, что Модильяни не очень-то хорошо отзывался о путешественниках. Он считал, что путешествие есть подмена истинного действия... Я уверен, это высказывание адресовалось людям, доверчиво отдающим себя в руки парижских гидов, этих профессиональных укротителей, умело направляющих поток необузданного любопытства в заранее намеченные русла.

По истечении двух-трех дней я уже мог сказать: Париж и музеи Парижа — это две разные территории, два разных пространства со своими климатами, ритмами, разным нравом и стилем поведения. Надо бы из Парижа входить в музеи, а не из музеев усталыми выходить в Париж... И потом музей требует от человека не каждодневного отношения. К нему надо готовиться, как готовится человек в театр в небудничном состоянии, а такое не может быть каждый день. В Париже надо долго жить, чтобы вошло в привычку иногда отправляться куда-нибудь смотреть картины. А то и одну картину или одного художника. Нельзя узреть Хальса или Веласкеса мимоходом, галопом пройдя по залам. Это слишком серьезно — можно испортить впечатление. Человек — даже подготовленный, зрелый не способен за одно посещение осмотреть более пяти-десяти картин. А их тысячи.

На третий день я увидел Джоконду. Но сначала я радовался Нике Самофракийской. О ее местонахождении знает каждый культурный чужестранец и, увидев ее в Лувре, радуется, как встрече с давней знакомой. Уверен, по этой же причине люди кружили вокруг Венеры с острова Милос или толпились перед Джокондой. А иначе как объяснить невнимание к другой картине Леонардо, висящей тут же рядом. На ней женщина тоже улыбалась, но с некоторой растерянностью — улыбку вызывал у нее младенец...

За толстыми дворцовыми стенами стояла осень, не похожая ни на одну из осеней. Аллеи платанов продолжали аллеи каштанов, бульвар переходил в бульвары, над Сеной чередовались мосты, открывая глазам знакомые каждому парижские силуэты, а в музейном климате — полчища туристов: англичане, датчане, шведы и еще Бог весть кто; их дети носятся, путаются под ногами... Картины одной эпохи соседствуют с другой; нагромождение стилей, направлений и все это обилие шедевров излучает какую-то неведомую энергию, и глаза теряют естественную остроту, которую требует от человека каждое полотно. Мозг отказывается трудиться.

И лишь однажды, отстав от своих, по счастливой случайности заблудившись на улицах Парижа и изрядно потрудившись, ты начинаешь трезветь от этого музейного дурмана.

В Латинском квартале, пока наши пошли менять деньги, я уговорил учителя, человека, с кем мы держались вместе, посидеть в кафе. И не столько из-за мгновенно возникшей безудержной потребности выпить кофе, сколько из желания скинуть с себя музейную усталость, расслабиться и попытаться посидеть за чашечкой кофе просто так, без дерганий, спокойно. Это хорошо делали парижане в кафе с выставленными на тротуар столиками. Они сидели долго и прочно — кто в одиночестве с газетой, кто без ничего, кто с подругой, молча, подперев рукой подбородок, — совсем как на картине Пабло Пикассо «Странствующие гимнасты».

Но почему-то это «просто так» в Париже, как нигде, вызывало у меня чувство нормальной зависти. Что порождало это состояние, я, наверно, не мог бы объяснить, впрочем, как не смогли бы объяснить околдованные Парижем люди, что они имеют в виду, когда говорят: «Париж есть Париж» или: «Париж, всегда прекрасен».

Не знаю. Боюсь, что своим усердием выглядеть достойно, могу быть непонятым, но я уже с первых шагов в Париже приступил мысленно к моделированию того образа жизни парижан на улице, в котором, наверняка, нашлось бы место и для меня.

Видя, как легко укладывается Париж в мое устоявшееся представление о нем, за столиком на обочине тротуара я ненадолго (надолго я не смел) почувствовал себя парижанином. Официант принес нам кофе, и я, с высокомерием человека, нашедшего себя в Париже, сказал учителю:

— Приедете домой, можете сказать, что кофе в Париже пили в Латинском квартале... А еще лучше и звучнее — на Итальянском бульваре.

И тут учитель достал фотоаппарат, чтобы зафиксировать это мгновение.

Я встал, собираясь сделать снимок.

— Нет, нет, — остановил он меня, — давайте вместе...

Он вовремя напомнил мне, что к этой парижской жизни я никакого отношения не имею.

Возник момент: кто же будет нас фотографировать? И вдруг с соседнего стола поднялся один из двух молодых людей, очень молодых, и без всякого, по-русски, предложил свою услугу, сфотографировал нас, сел на свое место и, наверное, тут же забыл бы о нашем существовании, если бы я не заговорил с ним.