Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1995 год Страница 23

— Приедете домой, можете сказать, что кофе в Париже пили в Латинском квартале... А еще лучше и звучнее — на Итальянском бульваре.

И тут учитель достал фотоаппарат, чтобы зафиксировать это мгновение.

Я встал, собираясь сделать снимок.

— Нет, нет, — остановил он меня, — давайте вместе...

Он вовремя напомнил мне, что к этой парижской жизни я никакого отношения не имею.

Возник момент: кто же будет нас фотографировать? И вдруг с соседнего стола поднялся один из двух молодых людей, очень молодых, и без всякого, по-русски, предложил свою услугу, сфотографировал нас, сел на свое место и, наверное, тут же забыл бы о нашем существовании, если бы я не заговорил с ним.

— Откуда будешь? — спросил я, как свой своего.

— Из Тулузы, — просто последовал ответ.

— Как из Тулузы? — рассерженно удивился учитель. — Ты же русский...

Напротив, через дорогу, на улице появились наши. Учитель поторопился к ним, а я остался сидеть.

Познакомились мы с парнем, фотографировавшим нас, просто, без натяжки. Я сидел довольный неожиданным решением оторваться от своих, перед глазами плыли автомобили, за их поблескивающими телами виднелась зелень Люксембургского сада...

— А вы откуда будете? — донеслось до меня, и я понял, что обращаются ко мне.

Оглянулся. За столиком, где только недавно сидели двое, сидел один «наш». «Второй был француз», — подумал я, ответил парню кто я, откуда, и так слово за слово, и не запоминающийся в подобных случаях разговор, в конце концов, обязал нас встать и пойти вместе.

В Латинском квартале солнце грело, как греет только осенью. Парня, с которым мы брели без всякой цели, звали Сережей, в Москве он жил где-то на Пироговке, в восемьдесят шестом его, девятилетнего, мама увезла во Францию, в Тулузу, к своему дяде; пока они гостили, дядя слег и больше не встал. Сережа с мамой оказались наследниками половины небольшого домика. Мама стала учить соседских детей играть на фортепиано, а Сережу — соседские дети учили французскому. В Париж он подался, не окончив школу. В момент нашего знакомства Сережа все еще учился в лицее и подрабатывал тем, что помогал знакомым гидам, работающим с русскими туристами.

Я не спрашивал, как дядюшка оказался во Франции. Мне было это неинтересно, да и Сережа рассказывал только о том, о чем хотел рассказывать. А я, честно говоря, слушал его вполуха. Меня отвлекал Латинский квартал. Он сильно отличался от фешенебельного Парижа с наглухо закрытыми дверями и воротами. Вчера я прогуливался в одном из таких районов. Случайно оказавшись на площади Трокадеро, забрел на авеню Жоржа Манделя — это название неизвестно каким чудом запало в мою голову... Гуляя по аллеям парка, я пытался — просто так, без особой надобности угадать в одном из уютных особняков за ухоженной зеленью дом Мстислава Ростроповича...

Латинский же квартал чем-то напоминал мне атмосферу университетских дворов на Моховой и немного — Трифоновки, района общежитий артистического студенчества в Москве. Никакой холодной сдержанности здесь от присутствия рядом Сорбонны, институтов Французской Академии или от близости к студенческим корпусам храма Сент-Женевьевы усыпальницы великих французов Руссо, Вольтера, Гюго... Улицы Латинского квартала полны молодых людей, они толпились на тротуарах, кто-то перебегал улицу с тарелкой картошки, кто-то кричал, звал в окно, а иные, странного вида с мотоциклами, ошивались около колледжей, откуда выходят студентки...

К Сереже подошел худенький паренек, о чем-то коротко поговорив, отстал. Я слушал с завистью свободную французскую речь Сережи и не мог не спросить:

— Слушай, а ты считаешь себя французом?

— Меня не считают, — ответил он. — Нет. Пожалуй, я бы сказал иначе. Чем старше становлюсь, тем больше чувствую себя иностранцем.

— Поясни, — пытался я разговорить Сережу.

— Для того, чтобы чувствовать себя французом, нужно говорить без ошибок и без акцента. А если у тебя акцент... К белому отнесутся, скорее, снисходительно, а цветному никогда не простят.

И вдруг как-то незаметно разговор соскользнул на тему о метро.

Тут надо сказать, что мы жили на окраине Парижа в маленькой уютной гостинице на бульваре Даву и в основном пользовались метро. Пользовались им в Париже туристы и из других стран. Но большей частью в метро ездили арабы, негры из бывших французских колоний, вьетнамцы, китайцы, студенты — чужестранцы и нищие. И как бы мы ни были ни на кого не похожи, выходило, что нас всех с ними объединяло метро. И конечно же, после езды в такой компании, выйдя из подземелья на поверхность, при всей предупредительности парижан, они казались невнимательными к остальному миру. В метро ездили и французы, но ими могли быть очень рядовые французы. Я не замечал, чтобы французы — такие улыбчивые и куртуазные в нашем представлении — в метро кому-нибудь улыбнулись или с кем-нибудь флиртовали. Не замечал, чтобы кто-то кому-то в метро уступил место. Мне показалось: если, в силу воспитания, ты сделаешь это, то рискуешь своим вниманием поставить человека в неловкое положение или рискуешь, сам того не желая, подчеркнуть свое превосходство перед тем, кто не хочет уступать свое место никому...

Не скрою, и у меня были свои проблемы в метро. Здесь незнание языка, как нигде, требовало находчивости и трудолюбия. Но, как я ни старался, все равно плутал в подземелье со множествами линий и переходов; не всегда с ходу мог найти дорогу на поверхность. Не просто оказалось запоминать мне и всевозможные надписи-указатели, название станций, где звук, выраженный в других языках одной буквой, у французов пишется чуть ли не тремя-четырьмя разными... И надо же было мне однажды вдруг на полпути выбраться из метро, чтобы понять: все, что под землей, путано и долго, на поверхности — просто и рядом.

А в остальном в Париже можно обойтись и без знания языка. Особенно тем, кто знаком с азами пантомимы. В стране Марселя Марсо язык жестов и пластики понимают неплохо.

Но для этого твои руки должны быть свободны от тяжелых чемоданов, а голова свободна от набора поручений, говорил я Сереже, словно не он, а я был парижанином.

Похоже было, мои высказывания развлекали Сережу, и это я видел по его глазам. В такие моменты он походил на повесу, увязавшегося за человеком, который так и не нашел себе равного собеседника.

Пожалуй, Париж единственный из западных городов, продолжал я, где, пускаясь в многокилометровые переходы, не стоит ни о чем заботиться. В Париж, надо ездить налегке. Лучше с одним портфелем. И тогда легко будет переходить дорогу, оглядываться по сторонам, легко задержаться перед той, кто улыбнется тебе, и даже, случись непредвиденное, провести ночь на скамейке. Одним словом, в Париже вполне можно на время чувствовать себя и бездомным. Это только может обогатить твое пребывание... Нет. В Париже хорошо бродить в одиночестве. Правда, оно может надоесть, и тогда...

И тогда надо искать случайное знакомство, — перебивая меня, подхватывал Сережа.

И я прощал ему эту маленькую непочтительность, ибо он сознательно шел на игру. Я прощал ему и нотки иронии, в которых, несомненно, крылось мальчишеское любопытство уличным «экземпляром», каким — допускал мог явиться для него я сам...

Не знаю, уже сколько времени в этот день мы гуляли с Сережей, сколько раз пили кофе — последний раз мы это делали на бульваре Сен-Мишель, и Сережа, я помню, объяснял мне, где мы находимся:

— Теперь направо Латинский квартал, — говорил он, — а налево район Сен-Жермен.

Остаток дня я собирался провести на Монмартре. Сережа, проводив меня до станции метро, подробно расписал мой план, где и на какую линию я должен буду сделать пересадку и на какой станции на Бланш или Антверпен — должен буду выйти.

Было время, когда мы, молодые люди, живущие в Москве, на Собачьей площадке, называли свою обитель Монмартром. Здесь, в двух шагах от Арбата, в тихих переулках Собачьей площадки, как и на Монмартре, исстари жил артистический люд, и эта площадка считалась старыми москвичами местом, Богом отмеченным, здесь жили, бывали, останавливались почти все ярчайшие личности русской культуры, разве что Достоевский обошел Собачью площадку стороной... Но если взять то время, когда в Париже, казалось, рисовали все, и Монмартр являлся центром жизни богемы, где существовал единый, не расщепленный язык живописи и художники, сами того не подозревая, создавали свою Вавилонскую Башню, то здесь, над Собачьей площадкой, продолжал витать дух сочинительства и артистизма...

Помню, два моих знакомых художника из соседнего дома, побывав в Париже, назвали Монмартр — Собачьей площадкой Парижа. Мы, молодые, были в восторге от подобного сочетания и смотрели на них, видевших Монмартр, квадратными глазами... Но в нашей тогдашней обыденности, даже несмотря на оттепель, слово «Париж» звучало так роскошно и нереально, что мы играли в свой Париж, в глубине души боясь, что его нет вообще, а если и есть, то мы уж точно там никогда не будем.