Роберт Каплан - Муссон. Индийский океан и будущее американской политики Страница 29

Руководители сплошь и рядом воплощают собой ту географическую, политическую и общественную среду, из которой вышли. Прежде чем пристальнее рассматривать характер Нарендры Моди и передавать содержание моей долгой беседы с верховным министром, разрешите описать Гуджарат, яркое миниатюрное подобие всей нынешней Индии – всего нынешнего мира, называемого Индийским океаном.

Гуджарат, по словам историка Двиджендры Трипати, «расположен исключительно удачно». Он лежит почти в центре индийско-океанского бассейна – и достаточно близко к Ирану и Аравийскому полуострову, чтобы очищать получаемую оттуда нефть и перепродавать ее на дальнейший вывоз. Благодаря двум огромным заливам – Качу и Камбею – Гуджарат имеет самую протяженную береговую линию и лучшие естественные гавани во всей Индии. Это огромное побережье глядит на запад – на Средний Восток и Африку, – а потому с незапамятных времен Гуджарат был землей торговли, куда отовсюду стекались несметные иноземцы [3]. Камоэнс пишет в «Лузиадах»:

Пред нами Кач; волною сокрушительнойВстает вода полуденного моря,И входит в устье рек она стремительноИ вверх несется, жителям на горе.А вот Камбея берег восхитительный.Богатством и красой друг с другом споря,Здесь города в довольстве процветаютИ вашего прибытья поджидают [4].

Гуджаратцы, отличные корабельщики, сделали Камбейский залив самым восточным торговым пунктом западного Индийского океана – и самым западным пунктом торговли с Ост-Индией [5]. Здесь, у западного индийского побережья, можно было увидеть и левантийские фелуки, и китайские джонки [6]. Гуджарат находился там, где несколько торговых систем сливались воедино [7]. Гуджаратские ткани, производившиеся в несметном количестве, находили сбыт везде – от Аравийского полуострова до архипелагов Юго-Восточной Азии, – а порты Гуджарата уже в Средние века сделались международными средоточиями торговли. В эпоху британского империализма гуджаратские дельцы продавали ткани йеменцам, а плату брали тамошней серебряной монетой, которой затем ссужали английских купцов, приобретавших йеменский кофе, – и таким образом получали в итоге двойную прибыль [8]. Эту практическую жилку и пристрастие к новшествам дополняло, а впоследствии вытеснило стремление отправляться на поиски приключений. На заре XIX в. обширные гуджаратские общины, большей частью состоявшие из шиитов-измаилитов, появились в Маскате, Адене, Восточной Африке, на острове Ява и т. д. Особенно много было их в Малакке и Занзибаре [9]. То обстоятельство, что Ганди начал юридическую и политическую карьеру в Южной Африке, а не в Индии, вполне соответствует исконному гуджаратскому обычаю пускать корни по всем побережьям Индийского океана. Позднее, когда из-за горизонта поманили пальцем Соединенные Штаты и визовые ограничения стали менее жесткими, гуджаратцы хлынули к американским берегам. Они становились в США кем угодно – в том числе владельцами мотелей и компьютерными магнатами Кремниевой долины, расположенной к юго-западу от Сан-Франциско. Примерно 40 % индийских иммигрантов, обосновавшихся в Нью-Йорке, – гуджаратцы. Среди них заметен род Патэлей – сельских чиновников, которые в XIX в. приобрели достаточно земли, чтобы стать помещиками, затем отправились в Африку, а позже достигли Соединенных Штатов, ища новые коммерческие возможности.

Вера – индуистская и ислам – обращалась орудием разветвленной торговли, создавала общественные и культурные рамки для совершения выгодных сделок. На самой гуджаратской почве глубоко верующие и всецело различные этнические и религиозные сообщества легко и просто сосуществовали в атмосфере космополитизма. Заметим: хотя государство ведет Индию по пути компьютерного управления делами и растущей экономической свободы, оно также насаждает, например, жесточайшие пищевые ограничения. На родной земле Ганди, в Гуджарате, официально запрещено всякое спиртное, а вегетарианство (один из итогов джайнистского религиозного влияния) распространено здесь больше, чем где-либо еще в Индии. Гуджаратские индусы отрицательно смотрят на употребление мяса, полагая, что этот обычай занесен позднесредневековыми моголами – мусульманскими завоевателями, явившимися из Средней Азии.

Исторический опыт Гуджарата обусловливался не только близостью Аравийского моря и более обширного Индийского океана – сыграло роль и то, что Гуджарат располагается на индостанском порубежье. Он пережил неоднократные мусульманские вторжения с севера и северо-запада – здешние летописи душераздирающи и потрясают гораздо больше, чем исторические записи прочих индийских штатов. Самый крупный разгром случился в дни турецко-персидского правителя Махмуда Газневи, чье войско прошло по Гуджарату, двигаясь из Восточного Афганистана, и в 1026 г. полностью разрушило прибрежный индуистский храм Шивы – Сомнатх. Всякий раз, когда я заговаривал с индусскими националистами о событиях 2002-го, мне читали пространную лекцию о злодеяниях Махмуда Газневи и Великих Моголов. Для националистов это животрепещущий вопрос, как если бы все случилось не без малого тысячу лет назад, а вчера. Исламский архитектурный гений, создавший в Агре мавзолей Тадж-Махал и породивший на здешней земле роскошное смешение персидского, среднеазиатского и североиндийского стилей, националисты рассматривают лишь как досадное веяние, прискорбный исторический эпизод. Один из них, Виджай Чаутайвале, специалист по молекулярной биологии, пояснил мне: «Мусульмане, обитающие в Индии, обязаны отринуть память о [могольских владыках] Бабуре и Акбаре, отказаться от терроризма; они должны стать индийцами до мозга костей».

Индийцами до мозга костей. Многозначительные слова, от них так и тянет преднамеренным искажением истории, набирающим силу в основном благодаря СМИ и школьным учебникам. Даже былые мусульманские нашествия, которые сделали нынешнюю Индию культурно разнообразной, а языкам хинди и гуджарати оставили множество заемных слов, арабских и персидских, – даже они целиком и полностью осуждаются, поскольку (этого отрицать нельзя) вторжения означали безмерное страдание индусов, разграбление городов и осквернение святынь. Заметим в скобках: вероятно, вооруженные столкновения между самими мусульманскими владыками случались в индийской истории гораздо чаще, чем войны между индусами и мусульманами [10]. Могольский властелин Акбар – по-арабски «Великий» – получил почтительное прозвание благодаря своей веротерпимости: исповедуя ислам, он не отвергал индуизма и на склоне лет искал Вселенское Божество, в чьем лоне объединялись бы все вероисповедания. Но даже Акбара индусские националисты числят обыкновенным мусульманским угнетателем.

Индусы уже в значительной степени отказались от светского, беспристрастного взгляда на историю, изначально одобрявшегося Партией конгресса и бытовавшего в эпоху Джавахарлала Неру (1950–1960-е). Этот взгляд коренился в благородном, человеколюбивом стремлении Махатмы Ганди не исключать из рядов индийской нации никого – напротив: по возможности сглаживать исторические разногласия и различия между приверженцами различных вер. Однако ореол законности и романтики, окружавший Партию конгресса, – ведь, что ни говори, а партия боролась за независимость! – развеялся, когда в середине 1970-х Индира Ганди ввела чрезвычайное положение и, по сути, установила диктатуру. Как следствие, потребовалась новая логика, способная сплотить индийские народные массы – в особенности возникавший средний класс: прослойку населения, появившуюся в Гуджарате раньше, чем во многих иных индийских штатах, – сказались века успешной и прибыльной торговли.

Странным образом нужную логику подсказали информационные технологии совместно с высшим образованием. Информационные технологии позволили вывести политизированные, «стандартные» версии индуизма и ислама из множества местных разновидностей: как шииты сплотились на всем Среднем Востоке, точно так же индусы и мусульмане-сунниты сплотились по всей Индии. К индусам это относится в особенности. Пока не началась электронная эпоха, индуистские верования существовали в основном в виде отдельных местных культов – единый индуизм был скорее отвлеченным понятием, чем действительным явлением [11]. Образование впервые приоткрыло народам их собственную историю и подтолкнуло к прежде неведомому стремлению сводить исторические счеты. «Индусские бедняки остаются в блаженном неведении о Махмуде Газневи, – пояснил некий защитник прав человека. – Зато ныне о Махмуде узнали буржуа». Потому индусский национализм всего сильнее не среди невежественных бедняков, а среди интеллектуалов: ученых, программистов, законоведов и т. п. То же явление наблюдается и между исламскими экстремистами, от Аль-Каиды до Мусульманского братства. С точки зрения этих «новых правых», принадлежащих к зажиточным и весьма зажиточным общественным слоям, Индия стала цивилизацией прежде, чем сделалась государством, и если государство поневоле идет на уступки меньшинству, то цивилизация изначально была незапятнанной – чисто индусской. Так они твердят, хотя истина гораздо сложнее.