Вероника Долина - Сэляви Страница 30

H. Матвеевой

Эта маленькая женщина поет.Эта маленькая женщина поэт!Ни очнуться, ни проснуться не даетЕй кораблика далекий силуэт.И не птичка, и не рыбка —Под косынкою висок.Неверна твоя улыбка,Ненадежен голосок.

Кто велел тебе с шарманкою бродить,А продать ее за звонкую за медь?Кто велел тебе сто песенок родить,А ни дочки, ни сыночка не иметь?Ни шарманка, ни волынка,Откровенно говоря…Пусть тебе морская свинкаВсе расскажет про моря!

Ты и с пристани ушла-то на часок,А тебя закрыли дома на засов.И устала ты за штопкою носок,И ссутулилась над стопкой парусов.Ни морячка, ни рыбачка,А со лба стираешь соль.Ты чудачка, ты гордячка!Ты — премудрая Ассоль…

Прощай, — говорю себе, — мемуаристика!Некого вспомнить, прошу извинить.Все акробатика, все эквилибристика,Если некому, некому позвонить.

Но некому: «Здрасьте, Павел Григорьевич!Тут у меня новых стихов пяток.Нет, не на сборничек и не на подборочку,А лишь на заварочку да на кипяток».

Но некому: «Здрасте, вот эта музыка!Корней Иванович, как сыграть?Пускай мне скажет хоть ваша Мурочка,Не то я брошу свою тетрадь!»

Но некому: «Здрасьте, Михаил Аркадьевич!Может быть, я забегу налегке?Можно меня водою окатывать,Можно меня трепать по щеке…»

Вот так бы строчить и строчить, учитывая,Что услышать — не означает прочесть.Все можно, все можно простить Учителю.Если этот Учитель есть.

Вдали истаял контур паруса,

паруса, паруса.Вдали истаял контур паруса, просторы пусты.И наступает долгая пауза,пауза, пауза —И наступает долгая пауза — готова ли ты?Судьба трепещет за пазухой,трепещет за пазухой.Судьба трепещет за пазухой, оплавив края.А что там будет за паузой,паузой, паузой?А что там будет за паузой? Готова ли я?И вновь зовет и колышется,зовет и колышется,И вновь зовет и колышется зеркальная твердь.И все же музыка слышится,слышится, слышится.И все же музыка слышится, и пауза не смерть.

Он играет, играет «Элизе»…Без конца повторяет урок.Но мерещится — ближе и ближеПодступает волшебный «Сурок».

Прихотлива прекрасная дева,Прихотлива и страшно строга.С ней, пожалуй, не сделаешь дела —Не получится с ней ни фига.

На чахоточный слабый румянецТы себя же, дурила, обрек…Но стоит под окном оборванец,И шарманка при нем, и зверек.

Эти фижмы, улыбки, оборки,Эта мягкая влажность руки…Девы мелочны и дальнозорки —Но светлы и пушисты сурки!

Он играет, играет «Элизе»…Он повел бы ее под венец!Сердце будет дробиться, делиться,А потом разобьется вконец.

Но играет — молчите, молчите!И шарманка ему не пророк.Он не бабе играет — мальчишке,У которого — верный сурок.

Я всегда подгоняю поезд,Даже если он самый скорый,Потому что ничто не мчитсяТак же быстро, как жизнь сама.Я всегда подгоняю повесть,Даже если писатель хороший,Потому что ничто не мчитсяТак же быстро, как жизнь сама.А жизнь нельзя подгонять нисколько.Ее одну подгонять не надо.Потому что ничто не мчитсяТак же быстро, как жизнь сама.Жизнь — сама тебе скорый поезд.Жизнь сама — недлинная повесть.И ее подгонять не надо.А себя подогнать — не грех.

У нашей кровяной сестрыигла не ходит мимо вены,стихи не требуют игры,напротив — подлинной отменывсех наших прочерков в судьбе,черновиков, тетрадок тайных,ночных попутчиков случайныхбез сожаленья о себе.

Другая, может быть, сестра,другую б выхватила фразу,а эта так была добра,что чернота возникла сразу,и то, что голосом зовема в юности б назвали: гонор! —дверной заполнило проем,как долго-долгожданный донор.

У той иглы на остриене кубик льда, но кубик яда,а в стенку бьет небытие,ему-то больше всех и надо.Есть венценосному цена,казалось бы, невероятно:так вот, Венеция одна:есть путь — туда, но не обратно.

Всех прикроватных ангелов, увы,Насильно не привяжешь к изголовью.О, лютневая музыка любви,Нечасто ты соседствуешь с любовью.Легальное с летальным рифмовать —Осмелюсь ли — легальное с летальным?Но рифмовать — как жизнью рисковать.Цианистый рифмуется с миндальным.

Ты, музыка постельных пустяков —Комков простынных, ворохов нательных, —Превыше всех привычных языков,Наивных, неподдельных.Поверишь в ясновиденье мое,Упавши в этот улей гротесковый,Где вересковый мед, и забытье,И образ жизни чуть средневековый.

Любовь — необнаруженный циан,Подлитый в чай, подсыпанный в посуду…Судьба — полуразрушенный цыган,Подглядывающий за мной повсюду.А прикроватных ангелов, увы,Насильно не поставлю в изголовье,Где лютневый уют, улет любвиИ полное средневековье…

Если ты мне выдавишь сердце,если вынешь оттуда всю робость,я сгорю с легким запахом серы,грудь мою нельзя будет тронуть.

Наших сретенских, нас, бумажных,отличишь от любых, сермяжных,свет нам всюду горит зеленый,Бог весть кем когда запаленный.

И поеду, поеду, поедуя по Сретенке, как по небу.Переулочек мой Печатный,он и черствый и невозвратный.

Человек я — автомобильный,автомобильчик мой прямо двужильный,и при свете, свете зеленомя под наклоном взлечу над балконом.

Но ты выдавливаешь мне сердце,ты вытягиваешь всю робость,а в моем кино сорок серий,и ни одну из них нельзя тронуть.

Теребит меня старушаЗа рукавчик шаровар.Мы выходим, баба Груша,На Рождественский бульвар.Запахни мне туго шубку,Обвяжи кашне не зря —Ведь морозец не на шуткуНа седьмое января.

Не забудь меня, старуша,Пригляди еще за мной —С этой горки, баба Груша,Соскользну я на Цветной.Понесет меня, былинку,Раскровившую губу,То ли к цирку, то ли к рынку,То ли в самую трубу…

Отведи меня, старуша,На бульвар под Рождество.Я зачем-то, баба Груша,Не забыла ничего.Не забыла, не забыла,Не забыла, не смогла —Как мне Сретенка светилаИ Рождественка цвела.

В стране, где женщин никогда не звали Агнес,Едва ли Агнеса или Агния, затоБывали опыты, поставлен был диагноз,Хотя никто его не чувствует, никто.

В стране, где женщин никогда не звали Агнес,Нет, кто-то пробовал необщие пути,Пролепетать случалось: милая, ты, Ангел!Но ты не Агнес все-таки, прости.

Жить там, где женщин, ни одной, не звали Агнес,Да и мужчин не звали Ричард никогда, —Какая пагуба душе, какая наглость,Какая дикость, серость, варварство, беда…

Можно держать пари,что я не возьму гран-при,ни на каком состязаньи,черт меня подери.

Можно держать пари,что никакое жюрине кинется мне на шею,черт меня подери.

Можно держать пари,что на счет раз-два-трия раздам призы и подарки,облобызаю судейи тихо уйду отовсюду,черт меня подери.

И опять я звоню с трудом,и мурашки бегут по коже.Приезжай, навести мой дом,вот дома у нас непохожи.Судный день не есть суицид,каждый палец тобой исколот.А потом — суета и стыд,а потом — суета и холод.

Я устала так раздираться,я хочу уступить тискам,и давай со мной разбираться,разберем меня по кускам.Эти фото и эти строфыпоздно складывать и копить.Ощущение катастрофы,не желающей отступить.

Я пишу теперь клочковато,мало магии и волшебства,и страница мне узковата,И синица едва жива.И сынишке со мною скучно,к няньке просится все равно.Приезжай, посидим на кухне.Есть израильское вино.

Не такая уж я сластена,не такая уж Суламифь.Я смотрю на тебя смятенно,руки за голову заломив.Хочешь, рядом садись, побалуй,расскажи про твою страну,ничего мне не надо усталой,спой мне песенку — я усну.

Ну что ты все сидишь, ну что ты все молчишь,Где ты витаешь?Сидишь уже века, уставясь в облака,И их считаешь.

Но ты же не бумажный змейИ даже не воздушный шар, да и не птица.А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать,Как возвратиться…

Ты знаешь, на Земле в огне или в золе —Но всяк на месте.Да, ты взлетишь, взлетишь, туда, куда глядишь, —Лет через двести!

Ведь ты лее не бумажный змейИ даже не воздушный шар, да и не птица.А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать,Как возвратиться!

Ты стал похож на тень. Уже который день —Все без улыбки.И для тебя цветы растут из чернотыТвоей ошибки.

Но ты же не бумажный змейИ даже не воздушный шар, да и не птица.А все — лететь, летать, а нет чтобы узнать,Как возвратиться.

Ты не отводишь взгляд, а я не в лад, не в складТвержу серьезно:Чем тут сидеть в клети, снимайся и лети,Пока не поздно.

Пока тебя не обошли шары и змеи всей Земли,Смеясь недобро…Пока лицо не обожгли ветра и бури всей ЗемлиИ целы ребра…

Хотя ты не бумажный змей,Хотя ты не воздушный шар, да и не птица,Но не молчи и не сиди!А собирайся и лети, чтоб возвратиться.Чтоб возвратиться!

Мой самый трогательный стих Во мне самой еще не стих.Так пусть летит, твои сухие тронет губы!Во мне любые пустякиПереплавляются в стихи —Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы.

Но ты, я знаю, не таков.И ты не любишь пустяков.А я сутулая, усталая улитка…И ты смеешься надо мной —В глаза, а также за спиной,И на груди моей горит твоя улыбка.

Но самый трогательный стихВо мне самой почти затих.А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался!Хотя душа удивлена,Хотя душа утомлена —Но все ж цела! А вот и стих образовался.

Посмотри на меня, посмотри — нет печальнее повести.Я давно замолчала, совсем не шучу и не ерничаю.Я вообще отъезжаю: в уральском, донецком, мои самоцветы, саратовском поезде,Вот блокноты и книги, я ем бутерброд и чаевничаю…

Посмотри на меня, посмотри — нет отчаянней зрелищаС этим сложным и ложным, румяным и пафосным мужеством.Огляди на Казанском иль Курском вокзале московские пряные прелести:Эту пьянь, этот смрад, этот стыд огляди с подобающим ужасом.

А теперь посмотри на меня: я гибка, как лазутчица.Краснобайство мое позади, я молчу, как разведчица.Разветвляется жизнь, ничего же уже не получится,И никто мне на дальнем перроне не светит, не светится.

Посмотри на меня, посмотри, я, конечно, не сдобная.И я не депутат, не красотка, не лыжница, что возвращается с полюса…Я сварливая-скучная-грустная и неудобнаяЕсли я не горю как свеча там в окошке летящего поезда.

Если б знать!Если б молено заранее знать!Как-то выведать, вызнать и —Голову тихо склонить.Ведь придется не только ласкать, целовать, обнимать,А еще и своею рукою без всякой пощады казнить.

Если б знать!Если б только начать узнавать,Что, едва затвердивши уроки:Не умничать, не капризничать,Не попрекать, —Надо будет учиться с ног человека сбиватьИ, не глядя, одним движением человекуГрудь рассекать.

Если б знать! Если б знать наперед, как всеСкладывается, —Помогли бы и те, и другие,Сама бы была начеку.Надо было мне с юности-младости учиться пойти хирургии,А не никчемному, сладостному французскому языку!

Я живу как живу.Я пою как поется.Может быть, и могла б жить еще как-нибудь…У меня твоегоНичего не остается —Ни на руку надеть, ни повесить на грудь.

Ты живешь как живешь:Ты поешь как поется.Может быть, ты бы мог жить еще как-нибудь…У тебя моегоНичего не остается —Ни на руку кольца, ни цепочки на грудь.

А пора бы понять,Время, время научиться:Из всего выйдет толк, от всего будет прок.Что теперь как песокМежду пальцев просочится,То еще — погоди! — соберется между строк.

А за все, что выйдет бокомИ представится грехом —Я отвечу перед Богом,Перед Богом и стихом.

Подожду, не стану плакатьИ не стану кликать смерть.Кто же я — земная мякотьИли неземная твердь?

Подведу тебя к порогуИ скажу как на духу:Отвечаю только Богу,Только Богу и стиху!

Подожду, не стану плакатьИ узнаю наизусть:Кто же я — земная слякотьИли неземная грусть?

Наживу с годами грузность,Как и вся моя семья.Кто же я — земная трусостьИли тайна бытия?

Освещаю ли дорогу?Горожу ли чепуху?Отвечаю только Богу,Только Богу и стиху!

Я сама себе открыла,Я сама себе шепчу:Я вчера была бескрыла,А сегодня — полечу

И над улочкой знакомой,И над медленной рекой,И над старенькою школой,И над маминой щекой.

Как ни грело все, что мило,Как ни ластилось к плечу —Я вчера была бескрыла,А сегодня полечу!

Над словцом неосторожным,Над кружащим над листомИ над железнодорожным,Над дрожащим над мостом.

То ли дело эта сила,То ли дело — высота!Я вчера была бескрыла,А сегодня я не та.

Кто-то Землю мне покажетСверху маленьким лужком…На лужке стоит и машетМама аленьким флажком.

Было время — смех и слезы,Не бывало пустяков.Слева — грозы, справа — грозы,Рядом — стаи облаков.

Как ни мучались, ни звалиКто остался на лугу —Я вчера была бы с вами,А сегодня — не смогу…

Годы прошли,похвалил меня Пушкин,простил меня Кушнер,не стало Булата.

В голове моей нет ужетого молодогосалата,который бы мог сойти,если акцент снестина зеленость,иногда за влюбленность,а чащеза полную неутоленность.

Годы прошли,изменился мой цензор,исказился мой контур,я узнала свободу,но хотела бы праздновать ее щедрей,веселей,хоть мысленно, хоть еженедельнокак братья и сестры —субботу.

Годы прошли…Все не так, как когда-то,папа с мамой отметили дату,померкли прекрасные принцы.Сюжет до сих пор непонятен,составлен из бликов и пятен:не Кристи, так Пристли.

Годы проходят…Любовьне совсем беспробудна.Судьбане всегда беспощадна…Грядущеетолько ли грозно?

Птицы кричат в поднебесьи:Сердце стучит в подреберья…Надо бы клястьсяи клясться в любви,покуда не поздно,покуда не поздно,покуда не поздно…

Говорю же тебе: не верь глазам.И часам. И точным весам,А возьми у меня старинный бальзами убедишься сам.

Говорю тебе: дай волю слезами оставь в покое сезам,открывай скорее волшебный бальзами убедишься сам.

По своим папирусам, по парусам,ты читаешь карты миров,а моя баллада — чистейший бальзамот заоблачных докторов.

Я — бальзаковский вид, я — булгаковский вуду,а ты — получишь письмо.И откроешь склянку, и я там будуКак божественный Бальзамо.

Но ты медлишь, и крупные бусины словНанизываются, скользя,и тебе, Сусанину всех моих снов,ничего объяснить нельзя.

Так не верь глазам, чужим голосам,ни альтам не верь, ни басам.А бери всеми пальцами мой бальзами уносись к небесам.

«Слово — неважное. Да больно уж вещь хороша».Следовало б догадаться, хотя бы как Милан Кундера.Жизнь обработана. Почва слегка оскудела,ну и, естественно, просится в рифму душа.

Слово — неважное, да больно хорошая вещь.Странное дело — не быть в Атлантиде атлантом.То ли ландшафт нехорош, то ли климат зловещ,и угораздит родиться с умом и талантом.

Слово — неважное, а вещь хороша, хороша,ах не слюбилось? так так и скажи: не стерпелось.Кендера или Кундера, рифмуйся, не бойся душа:невыносимая легкость, неспешность, и все-таки, ах, несмертельность.

Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми.Были отданы семье и работе.Вот и не о чем говорить с молодыми,Ну разве изредка — о любви и свободе.

Молодой, он что ж, неграмотен и неистов.Жизнь полна картин и идет покуда без сбоев.Он свободнее всех пушкинских лицеистов,Всех цыган, разбойников и ковбоев.

Молодой, он женщину бьет с размаху.Ту же самую, впрочем, что с вчера им добыта.И не кланяется ни страху, ни отчему праху,И не знает, где сердце, пока оно не разбито.

А я, что я могу этим жарким утром,Этих самых дней золотых уже на исходе?Вспоминать об одной любови печальной, утлой,Тосковать о едва ли реальной свободе…

Возьму конверт, расклею,волнуясь, допишу:все кончено, прощай,конец баллады.Себя не пожалею,тебя не пощажу,а может, пощажу?Проси пощады.

Проси, упрямолобый.Не произнесенывсе страшные слова,хотя и близки.Проси, пока мы обане осужденына десять летбез права переписки.

Возьму конверт, припрячу,назад не посмотрю.Усилие проделавболевое…Тебя переиначу,тебя перехитрюи в ссылку,в отделенье бельевоенемедленно отправлю,в глубь памяти сошлю…Гора с горою,лишь бы не сгорая!А я стишок подправлюи с музычкой слеплю.А как иначев туруханском крае?

Так, хороши иль плохи,но, видно, до конца,меняются черты, отвердевая…Стираются эпохи,срываются сердца,хранит секретыполка бельевая.

Лет сто, а может, двести,промчатся. Чуть помят,конверт найдется,ведь находят клады…… Меня на новом местепорядком изумятслова: «все кончено, прощай,конец баллады».

Альбом иллюстраций