Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля Страница 54

Мойков раскрыл свои глаза мудрого попугая.

— А потом все начинается сначала, — проронил он. — Все идет по кругу, графиня.

— Вы так полагаете? И деньги тоже?

На стойке портье раздался звонок.

— Наверное, Рауль, — вздохнул Мойков. — Что-то ночь сегодня беспокойная.

Он поднялся и пошел к двери. Графиня обратила ко мне свое птичье лицо, на котором, как сапфиры в мятом шелку, мерцали ее голубые глаза.

— Деньги не возвращаются, — прошептала она. — Они утекают и утекают. Надеюсь, я умру прежде, чем они кончатся совсем. Не хочется подыхать в богадельне. — Она жалко улыбнулась. — Я делаю все, что в моих силах, чтобы все кончилось поскорее.

Из-под одной из ее шалей без всякого видимого участия рук на секунду вынырнула бутылка водки и тут же исчезла.

— Вы плакать не пробовали? — спросила она затем. — Это успокаивает, если уметь выплакаться. Выматывает. Потом наступает безутешный покой. Только не всегда это получается. Время плача быстро проходит. Лишь потом понимаешь, какое это хорошее было время. Затем приходит страх, оцепенение и отчаяние. И тогда единственное, что удерживает человека в жизни, — это его воспоминания.

Я поднял глаза на бледно-восковое лицо, напоминающее ветхий шелк. О чем она? Все как раз наоборот, во всяком случае для меня.

— Что вы имеете в виду? — переспросил я. Лицо графини слегка оживилось.

— Воспоминания, — повторила она. — Они живые, в них тепло, в них блеск, в них юность и жизнь.

— Даже если вспоминаете о мертвых?

— Да, — ответила изысканная дама после паузы. — Какие же это воспоминания, если о живых?

Я больше не спрашивал.

— Воспоминания дают человеку возможность жить дальше, — повторила она тихо. — Они живут, пока живешь ты сам. Иначе что? Вечерами они встают как тени и умоляют: «Не уходи! Не убивай нас! У нас же никого нет, кроме тебя!» И хоть ты сам в отчаянии и устал до смерти и хочется бросить все, но они-то еще больше тебя устали и больше тебя отчаялись, а все молят и молят: «Не убивай нас! Вызови нас к себе заклинаниями, и мы придем под бой курантов!» — и зазвенит хрустальный смех, и будут поклоны, и будут танцы, и воскреснут фигуры, и любимые лица, только чуть более бледные, чем прежде, вот они перед тобой и все умоляют, умоляют: «Не убивай нас! Мы живы только благодаря тебе!» Как же им отказать? И как их выдержать? Ах… — вдруг пожаловалась графиня. — Я не хочу в богадельню, со всеми в одну кучу, в эти людские отбросы, которые едва копошатся…

Снова появился Мойков.

— Куда девались те герои? — пропел он. — Их могил и ветер не знает, и трава над ними растет. — Он поднял свою рюмку. — А ты? — спросил он меня.

— Я нет.

— Печаль засела в нем, как комок в горле, — пояснил Мойков, обращаясь к графине. — У нас она давно превратилась в землю у наших ног и теперь к сердцу поднимается, пока совсем его не погребет. Но и без сердца жить можно, верно, графиня?

— Это все слова, Владимир Иванович. Вы любите слова. Вы поэт. Может, и без сердца жить можно. Только чего ради? — Графиня встала. — Сегодня на ночь две, да, Владимир? Спокойной ночи, мсье Зоммер. Какая красивая фамилия. В детстве нас и немецкому тоже немного учили. Хороших вам снов.

Мойков повел очаровательную даму к лестнице. Я посмотрел на пузырек, из которого он выдал графине две таблетки. Это было снотворное.

— Дай и мне две, — попросил я, когда он вернулся. — Почему она всегда берет их у тебя по две штуки? — полюбопытствовал я. — Почему бы ей не держать весь пузырек у себя в ночном столике?

— Она себе не доверяет. Боится, что как-нибудь ночью выпьет все.

— Несмотря на все свои воспоминания?

— Тут не в воспоминаниях дело. Она страшится нищеты. Хочет жить, покуда живется. Но боится внезапных приступов отчаяния. Отсюда и меры предосторожности. Но она заставила меня пообещать, что как только попросит, я ей достану большой пузырек снотворного. Но пока что у нее есть время.

— И ты сдержишь слово?

Мойков посмотрел на меня своими выпуклыми, будто вовсе без век, глазами:

— А ты бы не сдержал?

Он медленно раскрыл свою большую, сильную ладонь. На ней лежало маленькое старинное кольцо с рубином.

— Просила продать. Камень небольшой, но ты только посмотри на него.

— Да я ничего в этом не смыслю.

— Это звездный рубин. Большая редкость.

Я посмотрел на рубин внимательней. Он был очень чистого, глубокого красного цвета, а если держать на просвет, в нем проступала звезда с шестью маленькими лучами.

— Я хотел бы, я мог бы купить его, — сказал я неожиданно для себя.

Мойков засмеялся:

— А тебе-то зачем?

— Да просто так, — ответил я. — Потому что это нечто, не сделанное людьми. Чистое и неподкупное. Это вовсе не для Марии Фиолы, как ты, наверное, подумал. Та и так носит изумруды с ноготь величиной в диадемах императриц. Императрицы, где они все? Куда девались? — процитировал я в свою очередь. — Это не ты сочинил? Графиня тебя поэтом назвала. Может, ты и вправду был поэтом?

Мойков покачал головой.

— Профессии мои, куда они девались? — напел он все тот же мотив. — В первые двадцать лет эмиграции все русские только о том и рассказывали, кем они были на родине. И врали страшно. С каждым годом все больше. А потом все меньше. Пока вовсе не забыли о своем прошлом. Ты еще очень молодой эмигрант со всеми слабостями твоей профессии. Ты все еще кричишь о мести и считаешь это справедливостью, а не эгоизмом и безмерным самомнением. Наши вопли об отмщении! Как хорошо я их помню. Куда они девались? Все развеяно ветром и быльем поросло.

— У вас просто случая не было, — сказал я.

— Были, были у нас случаи, ты, первоклашка дрожащий, на первой ступеньке к званию «гражданин мира». Чего ты от меня хотел? Ты же не просто так пришел?

— Того же, что и графиня. Две таблетки снотворного.

— А не весь пузырек?

— Нет, — ответил я. — Пока что нет. Не в Америке.

XIV

Реджинальд Блэк отправил меня к Куперу — тому самому господину, что купил Дега, — я должен был повесить у него картину.

— Вам будет интересно взглянуть на его жилище, — сказал Блэк. — Там вообще много интересного. Только обязательно возьмите такси: рама у танцовщицы хрупкая и к тому же подлинная.

Купер жил на девятом этаже дома на Парк-авеню. Это была так называемая квартира duplex [39], верхняя часть которой представляла собой крышу-террасу. Я ожидал увидеть у дверей слугу, но меня встретил сам Купер. Он был без пиджака.

— Входите, — приветливо сказал он. — Торопиться не будем и не спеша поищем для этой зелено-голубой дамы подходящее местечко. Хотите виски? Или лучше кофе?

— Спасибо. Кофе выпью с удовольствием.

— А я виски. В такую жару это единственное разумное решение.

Я не стал ему возражать. В квартире было довольно-таки прохладно. Искусственно охлаждаемый воздух таких помещений напоминал стылый, могильный воздух склепа. Окна были плотно закрыты.

Купер осторожно вынул Дега из бумаги. Я осмотрелся. Мебель в комнате была по преимуществу французская, Людовик XV, все вещи миниатюрные, изящные и добротные, много позолоты, все это дополнялось двумя креслами итальянской работы и небольшим, но великолепным желтого дерева венецианским комодом. На стенах полотна импрессионистов. Я был поражен. Никогда бы не подумал, что у Купера столь изысканный вкус.

Он поставил Дега на стул. Я приготовился к нападению; кофе был предложен неспроста, это мне было яснее ясного.

— Вы действительно были ассистентом в Лувре? — начал он.

Я кивнул — не мог же я подвести Блэка.

— А до этого? — допытывался он.

— До этого я работал в одном брюссельском музее. Почему вас интересует мое прошлое?

Купер хохотнул.

— Торгашам искусством ни в чем верить нельзя. Что этот Дега действительно принадлежал госпоже Блэк — это ведь явное вранье!

— Почему? К тому же картина от этого не стала ни лучше, ни хуже.

Купер бросил на меня быстрый взгляд:

— Разумеется, нет. Поэтому я ее и купил, несмотря ни на что. Вы, конечно, знаете, сколько Блэк за нее потребовал?

— Понятия не имею, — сказал я.

— А как вы думаете?

— Я правда не знаю.

— Тридцать тысяч долларов!

Купер внимательно посмотрел на меня. Я тотчас же понял, что он врет и хочет выведать у меня, что я об этом знаю.

— Большие деньги, верно? — настойчиво допрашивал он.

— Для кого как. Для меня, конечно, очень большие деньги.

— А сколько бы отдали вы? — быстро спросил он.

— У меня нет на это денег.

— А если бы они у вас были?

Я решил, что за одну чашку кофе с меня довольно расспросов.

— Отдал бы все, что у меня есть, — ответил я. — Увлечение искусством в наши дни — самое выгодное занятие. Цены растут каждую неделю.