Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля Страница 55

Купер расхохотался каким-то индюшачьим смехом.

— Уж не собираетесь ли вы убедить меня в том, будто Блэк вчера рассказывал правду? Будто бы он выкупил обратно какую-то картину на пятьдесят процентов дороже цены, за которую ее продал.

— Нет, — сказал я.

— Ну вот видите. — Купер ухмыльнулся.

— Я не стану вас в этом убеждать, потому что это действительно правда, — спокойно заметил я.

— Что-о-о?

— Это правда. Я видел записи в книгах. Да это вообще легко проверить. Попробуйте через год или два предложить ему эту картину обратно.

— Ну это старый трюк, — пренебрежительно заявил Купер, но, похоже, он все-таки успокоился. Тут его позвали к телефону. — А вы пока что осмотритесь, — бросил он мне на ходу. — Может, успеете подыскать местечко для Дега.

Служанка, позвавшая хозяина к телефону, повела меня по комнатам. Судя по всему, у Купера были очень хорошие советчики. Квартира в целом не напоминала музей, однако каждая вещь по отдельности была достойна музея. Я ничего не понимал: Купер не производил впечатления столь тонкого знатока. Впрочем, и такое бывает, я знал это еще по Парижу.

— А вот спальня мистера Купера, — сказала служанка. — Может, здесь найдется место?

Я застыл на пороге. Над широкой, сквернейшего модерна кроватью тяжело нависал лесной пейзаж в массивной золотой раме — с трубящим оленем, несколькими оленихами и ручьем на переднем плане.

Я молча смотрел на картину.

— Что, господин Купер охотник? — вымолвил я наконец.

Служанка покачала головой.

— Может, он это сам нарисовал?

— Да что вы, как вы могли такое подумать! Да если бы он так мог! Это его любимая картина. Великолепно, не правда ли? Все как живое. Даже пар у морды оленя видно.

— Пар видно, — согласился я и продолжил осмотр спальни.

На противоположной стене я обнаружил венецианский пейзаж Феликса Цима [40]. Я чуть не прослезился от умиления, поняв, что проник в тайну Купера, особенно когда обнаружил на комоде еще и несколько кружек для питья. Только здесь, в своей спальне, Купер чувствовал себя человеком и мог быть самим собой. Вся остальная часть квартиры была для него всего лишь показухой, вложением денег, удовлетворением ненасытного тщеславия, самое большее — объектом вялого интереса. Но истинной его страстью был вот этот трубящий олень, истинной романтикой — вот этот сентиментальный венецианский этюд.

— Правда, чудесно? — сказала хорошенькая служанка.

— Великолепно! Но здесь нужно все оставить как есть. Сюда эта картина все равно не подходит.

Девушка повела меня по узенькой лестнице наверх. Из куперовского кабинета доносился резкий голос хозяина, лающего по телефону какие-то приказы. У двери на террасу я остановился. Внизу раскинулся Нью-Йорк, похожий на какой-то белый африканский город, с небоскребами, без деревьев, только сталь и бетон — не органически, столетиями выраставший город, а решительно, быстро и нетерпеливо воздвигнутый людьми, не отягощенными традициями, чьим высшим законом была не безопасность, а целесообразность. Однако именно благодаря этому город обрел новую, дерзкую, современную красоту, антиклассическую и антиромантическую. Я глядел вниз как завороженный. «Да, на Нью-Йорк следует смотреть не снизу, задрав голову, а вот так, — подумал я, — сверху». Отсюда и небоскребы смотрелись совсем иначе, они были частью единого целого и казались жирафами в каменном стаде зебр, газелей, носорогов и гигантских черепах.

Я услышал, как Купер, тяжело дыша, поднимается по лестнице. Его лицо сияло, если о нем вообще так можно было сказать. Должно быть, он успел продать по телефону несколько десятков тысяч бомб или гранат. Купер раскраснелся, как помидор. Смерть настраивала его на веселый лад, к тому же и мораль была на его стороне.

— Ну что, нашли место? — спросил он.

— Вот здесь, — сказал я. — На террасе. Танцовщица над Нью-Йорком! Но солнце вскоре разрушит пастель.

— Это было бы безумием! — вскрикнул Купер. — Тридцать тысяч долларов!

— И даже более того, — возразил я. — Это произведение искусства. Но можно повесить в салоне, который рядом, на той стороне, где не бывает солнца. Над двумя голубыми бронзовыми вазами эпохи Хань.

— Вы что, и в китайском старье разбираетесь? — оживился Купер. — Сколько, по-вашему, они стоят?

— Вы хотите их продать?

— Да нет, конечно. Я купил их только два года назад. Отдал пятьсот долларов за обе. Переплатил?

— Считайте, что задаром, — с горечью сказал я.

Купер расхохотался:

— А вон те терракотовые штучки? Сколько они стоят?

— Танцовщицы эпохи Тан? Наверное, долларов по триста за каждую, — нехотя объяснил я.

— Я отдал за них сотню!

Физиономия Купера сияла. Он был из тех типов, кому выгодные дельца доставляют чувственное наслаждение.

— Так куда мы повесим Дега? — спросил я. У меня пропала охота и дальше тешить этого оружейного спекулянта. Но Купер был ненасытен.

— А вот этот ковер сколько стоит? — жадно допытывался он.

Это был армянский ковер с драконами, семнадцатый век. Зоммер, мой крестный, был бы от него в восторге.

— Ковры очень упали в цене, — сказал я. — С тех пор как в квартирах появились напольные покрытия, никто больше их не хочет покупать.

— Как? Да я за него двенадцать тысяч долларов выложил. Он что же, больше не стоит этих денег?

— Боюсь, что нет, — мстительно подтвердил я.

— Тогда сколько? Ведь цены-то на все поднялись!

— На картины поднялись, а на ковры упали. Это все из-за войны. Появился другой покупатель. Многие старые коллекционеры вынуждены все распродавать, а новое поколение предпочитает совсем другую культуру. Для них лучше Ренуары на стенах, нежели потертые, старинные ковры на полу, которые к тому же будет топтать любой посетитель. Сейчас мало осталось по-настоящему тонких коллекционеров старой школы вроде вас, господин Купер, — я проникновенно посмотрел ему прямо в глаза, — которые еще ценят такие великолепные ковры.

— Сколько он все-таки стоит?

— Ну, может, половину. Сегодня, правда, покупают разве что небольшие молитвенные коврики, а такие крупные шедевры — нет.

— Проклятье! — Купер в раздражении встал. — Хорошо, повесьте Дега там, где вы сказали. Только стену не повредите!

— Дырочки не будет. У нас специальные крепежи.

Купер удалился, размышляя над понесенными убытками. Я быстро повесил Дега. Зелено-голубая танцовщица парила теперь над двумя почти голубыми вазами эпохи Хань, и все трое отбрасывали друг на друга отсвет бархатной патины. Я бережно погладил обе китайские вазы и тотчас почувствовал их нежное и сдержанное тепло.

— Приветствую вас, бедные, всем чужие эмигрантки, — сказал я, — заброшенные в это роскошное логово спекулянта оружием и культурного варвара! Вы дарите мне странное чувство родного дома вне родины, того дома, где совершенство заменяет человеку любую географию, искусство — патриотизм, а война забывается в то счастливое мгновение, когда узнаешь, что племени не знающих покоя, недолговечных, убивающих друг друга скитальцев по земному шару иногда удавалось нечто наполненное иллюзией вечности и кристаллизирующееся в чистую красоту, будь то бронза, мрамор, пастели или слова, даже если их самым поразительным образом встречаешь в доме торговца смертью. И тебе, хрупкая танцовщица, тоже не стоит роптать на свою эмигрантскую судьбу. Все могло быть гораздо хуже. Твой нынешний владелец вполне мог бы окружить тебя цепью из ручных гранат и поставить между пулеметами и огнеметами! Было бы, кстати, весьма стильно, если бы он это проделал. Но тебя спасла его алчность. Так что пребывай и дальше в мечтах, прекрасная незнакомка, в компании двух терракотовых танцовщиц эпохи Тан, лет сто назад украденных в Пекине из могилы мандарина какими-нибудь гробокопателями и теперь заброшенных сюда, как и все мы, в эту чуждую для нас жизнь.

— Что вы там все время бормочете?

За спиной у меня стояла служанка. Я совсем забыл о ней. Видно, Купер послал ее проследить, как бы я чего не украл или не разбил.

— Заклинания, — ответил я. — Магические заклинания.

— Вам что, плохо?

— Нет, — сказал я. — Напротив. Мне очень хорошо. А вы, между прочим, похожи на эту очаровательную танцовщицу. — Я кивнул на картину.

— На эту жирную корову? — возмутилась она. — Да я бы тут же на несколько месяцев на диету села! Ничего, кроме обезжиренного творога и салата!

Перед похоронным бюром Эшеров красовались два лавровых дерева, кроны которых были острижены в форме шаров. Я что-то напутал со временем и пришел на час раньше. Внутри звучала органная музыка, в искусственном воздухе стоял запах свечей и дезинфицирующих средств. В зале царил полумрак, свет едва проникал в помещение через два оконных витража, а поскольку я вошел с освещенной солнцем улицы, то поначалу вообще не мог ничего различить. Я только услышал незнакомый голос и удивился, что это был не Липшютц. Липшютц обычно произносил над всеми умершими эмигрантами надгробные речи. Он начал произносить их еще во Франции — там, правда, тайком и торопливо, чтобы не привлекать внимания полиции. Зато здесь, в Америке, он смог развернуться во всю свою мощь: никто не ждал его у ворот кладбища или на выходе из ритуального зала с предложением предъявить паспорт. Хирш объяснил мне, что, оказавшись здесь, в Америке, Липшютц стал считать эти напутствия умершим эмигрантам своим священным долгом. Раньше он был адвокатом и очень страдал от того, что не может больше выступать на процессах; потому и переключился на надгробные речи.