Коллектив авторов - Общественный разлом и рождение новой социологии: двадцать лет мониторинга Страница 28

Фактически даже «молодые реформаторы» (из бывшей команды Е. Гайдара) воспринимали себя не как орган артикуляции или представительства запросов и интересов гражданского общества (последнего в России, можно сказать, и не было, во всяком случае – как политического феномена), а в качестве кадрового ресурса или запаса для высшего руководства, которое выступало самодостаточной величиной (чем бы эта самодостаточность ни объяснялась и ни обосновывалась). Дело не просто в отсутствии фигур с лидерскими, харизматическими качествами в обществе (что само по себе едва ли может удивлять – тоталитарная и репрессивная система была направлена на то, чтобы нейтрализовать какие бы то ни было инновационные ресурсы, способные ослабить жесткий внутренний контроль за системой), а в том, что и власть, и массовое сознание были едины и согласны с тем, что сфера политики – это исключительно сфера управления. А соответственно, ею должны заниматься исключительно люди опытные и умелые – квалифицированные специалисты по управлению. Другими словами, власть (право приказания) должна принадлежать бюрократии. Никаких особых (правовых, социальных, политических и т. п.) представлений о контроле или механизмах сдерживания властного произвола, кроме остаточных патерналистских представлений о «честном» и «справедливом» правителе, заботящемся о «своем» народе, не было и на протяжении последних десяти лет не появилось (см. сравнение свойств прежней, советской и нынешней власти[28]). Нерепрезентативная и неподконтрольная природа власти в России означала ее самодостаточность, самоценность, а стало быть, признание правомерными притязаний на властный статус лишь у тех, кто уже до того оказался в одном из звеньев номенклатурной системы.

Ведомственно-институциональная харизма власти гораздо эффективнее обеспечивала вероятность массовой поддержки кандидатам во власть, нежели личные качества человека, идущего в политики, освобождая его от индивидуальности и необходимости конкуренции. Общие (этикетно-ролевые) слова оказались намного важнее, чем реальные политические цели и программы, которые обыватель всерьез не принимал во внимание. Имел место эффект массовых (институционально предопределенных и заданных) проекций на кандидата, наделявших его всеми необходимыми для общественного деятеля ролевыми свойствами и добродетелями. Это своего рода социологическое «паспарту» для той или иной персоны будущего начальника закрепляло и упорядочивало механизмы консолидации, согласия власти и общества, отсекая возможность проникновения чужих и случайных людей в «свои» структуры управления. (Достаточно вспомнить примеры легкости прихода во власть А. Коржакова, такую же относительную легкость отсечения от власти уже избранных на волне местного популизма людей с полукриминальной репутацией, как это было с мэрами в Нижнем Новгороде или в Ленинске-Кузнецком.)

Нынешняя система политических партий (многопартийная структура в России) начала складываться лишь к концу 1993 года, а именно через год после ухода или вытеснения большей части «молодых демократов» из власти. Обстоятельства (побудительные мотивы, интересы, факторы), под влиянием которых складывалась эта система, были достаточно разными: и стремление получить доступ к «пирогу», и борьба за влиятельные позиции, и идеологические соображения о необходимости такого политического и правового механизма, который мог бы гарантировать систему от установления монопольного контроля за властью, и многое другое. Ближайшая же задача, которая объединяла «новые» группы в верхних эшелонах власти, заключалась в том, чтобы ограничить доступ наверх прежним, потерпевшим поражение номенклатурным группам. От избирателя в этой ситуации войны разных кланов государственной бюрократии, ставшей раздробленной и децентрализованной, ожидалась лишь готовность поддержать на выборах назначенных в качестве руководства своих, «добрых» или привычных «начальников» против «плохих» и «чужих».

Первоначально, до выборов 1995 года, когда покинувшие власть реформаторы окончательно потерпели поражение, спектр политических деклараций номинально был довольно широким. Но уже к президентским выборам 1996 года он сократился до альтернативы Ельцин – Зюганов, иными словами, сохранилось существующее положение вещей или произошла частичная реставрация советской системы. Стало ясно, что невозможен уже ни полный реванш сторонников тоталитарной системы, ни полный успех поборников западного либерализма, выстраиваемого с опорой на советский государственный аппарат. Вместе с тем сузилось и идеологическое поле политических программных целей.

В парламентской кампании 1999 года различия в ориентациях избирателей были уже почти несущественными: несколько больше акцент на необходимости социальной поддержки населения, больше протекционизма и «защиты отечественного производителя» – у сторонников коммунистов, чуть больше требований свободы рынка от государственного контроля и защиты собственности – у приверженцев «правых». Вот практически и все расхождения, они – в нюансах, в величине и степени настоятельности соответствующих ожиданий («для себя», «для детей» или «не в этой жизни»), но не в структуре, не в принципиальных особенностях.

Можно ли говорить о «политической мобилизации» по отношению к росту сторонников тех или иных партий и избирательных блоков?

И чем отличается скоротечный, бурный взлет числа сторонников некоторых партий (впервые наблюдавшийся в декабре 1993 года на примере взрывного успеха партии В. Жириновского) от обычного роста популярности той или иной партии и политического движения?

Правомерно говорить о политической мобилизации, если мы наблюдаем примерно следующую структуру процесса:

а) наличие специфической экстраординарной ситуации – угрозы существованию или благополучию группы либо обществу в целом (опасность войны, стихийного бедствия, прихода к власти противников правящей партии и перспектива установления репрессивного или дискриминационного режима, который ставит под вопрос безопасность данной группы);

б) наличие механизма мобилизации – аппарата или организации, способной привлечь к себе людей, поставив перед ними (и перед собой) конкретные цели действия или наметив программу таких действий, а также наличие лидера, рисующего соответствующую картину реальности и указывающего на пути достижения намеченных целей действия или опасность вышеуказанного рода. Чаще всего моделью для понимания или описания мобилизационного процесса служит схема армейского призыва;

в) обычная схема мобилизации выглядит следующим образом: сначала привлекаются самые активные и ангажированные группы, связывающие с организацией свои интересы или ожидания, затем подтягиваются все более пассивные и колеблющиеся, периферийные для данных целей слои и категории, наконец, последними идут те, кто ведет себя ориентируясь на поведение «большинства» (как они его себе представляют), с тем чтобы избежать дискомфорта или санкций за отказ или неучастие. То есть первая волна задает образец, будучи воодушевленной ценностными или идеальными мотивами, вторая – надеется на вознаграждения различного рода или устранение угрозы, третья – подтягивается, пассивно подчиняясь требованиям власти и большинства, чтобы не быть обвиненной в уклонении от общего призыва.

Как представляется, характер выборной ситуации 1999 года не позволяет говорить о том, что мы имеем дело с политической мобилизацией в классическом виде, несмотря на сходство отдельных моментов. Видимо, правильнее было бы говорить о «негативной мобилизации».

Крайне важным обстоятельством развития предвыборной ситуации 1999 года было усиление фактора «врага», обусловившее быструю внутреннюю негативную консолидацию российского общества. Весной и в начале лета роль такого врага играли США и НАТО (интенсивность и масштабы массовой истерической реакции на косовский кризис при крайне слабой информированности, более того – нежелании населения знать о том, что там происходит, свидетельствовали о растущей потребности общества в негативной компенсации и выплеске накопившегося напряжения и раздражения). После же событий в Дагестане и взрывов в Москве, в Буйнакске и Волгодонске, вызвавших в массах не просто панический страх, но и желание мести, требование защиты, готовность пожертвовать свободами и правами ради порядка и спокойствия, таким символическим врагом стала Чечня.

Демонстрация решительности и агрессивности со стороны В. Путина, выраженная к тому же на блатном языке «социально близких», оказалась чрезвычайно значимой для ущемленного и униженного обывателя. Повторилась, но в гораздо больших масштабах, ситуация почти советского единодушия власти и населения, морально-политического единства, которая возникла несколько раньше, во время натовских бомбардировок Сербии. Еще до установления фактической цензуры порыв соединиться с властью, обрести наконец то чувство искреннего согласия с начальством, которое для подавляющей части прессы, видимо, было все же достаточно внутренне дискомфортным, привел к тому, что СМИ транслировали теперь только один образ Чечни – как республики террористов и бандформирований. Подобная безальтернативность «разгрузила» российское общество от не слишком, впрочем, сильных моральных сдержек и ограничений, освободила от явно тяготящих массовое сознание императивов сочувствия и сопереживания населению Чечни, оказавшемуся в зоне военных действий и армейского произвола. Иначе говоря, негативный фон, на котором развертывалась избирательная кампания по выборам депутатов в Государственную думу 1999 года и президента России 2000 года, был окрашен не только страхом и рессантиментом, но и массовым удовлетворением от прихода нового «хозяина» страны.