Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен Страница 17

24 июня Сталин направил президенту еще одно жесткое послание в связи с переносом вторжения союзников, аналогичное письмо (практически дубликат того, что было отправлено Рузвельту) получил и Черчилль:

«Вы пишете мне, что Вы полностью понимаете мое разочарование. Должен Вам заявить, что дело идет здесь не просто о разочаровании Советского Правительства, а о сохранении его доверия к союзникам, подвергаемого тяжелым испытаниям.

Нельзя забывать, что речь идет о сохранении миллионов жизней в оккупированных районах Западной Европы и России и о сокращении колоссальных жертв советских армий, в сравнении с которыми жертвы англо-американских войск составляют небольшую величину»[98].

Два дня спустя, однако, находясь, судя по всему, под влиянием хвалебного письма Рузвельта в связи со второй годовщиной вторжения Гитлера в Советский Союз (потребовалось два дня, чтобы это письмо попало к Сталину), в котором президент упомянул о «вероломном акте», «исторических подвигах вооруженных сил Советского Союза», «почти невероятных жертвах, которые столь героически несет русский народ» и «подходе к ответственным задачам установления мира, которые победа поставит перед всей планетой»[99], Сталин направил президенту выдержанное в дружеском тоне послание, которое отразило его состояние на тот момент. Характерно, что вразрез со своей практикой он взял на себя труд вычеркнуть из первоначального текста формулировку «вражеский» по отношению к германской стороне и заменить ее на слово «захватчик»[100]:

«Благодарю Вас за высокую оценку решимости и храбрости советского народа и его вооруженных сил в их борьбе против гитлеровских захватчиков.

В результате двухлетней борьбы Советского Союза против гитлеровской Германии и ее вассалов и серьезных ударов, нанесенных союзниками итало-германским армиям в Северной Африке, созданы условия для окончательного разгрома нашего общего врага»[101].

В июле Рузвельт нетерпеливо напомнил Сталину, что он все еще ждет точной даты встречи. Однако это совпало с германским контрнаступлением, к которому готовился Сталин. Гитлер собрал огромное количество танков и артиллерии для подготовки операции под Курском, юго-западнее Москвы, в расчете на решающую победу германской армии, которая должна была поразить мир. В этом сражении принимало участие четыре тысячи самолетов, шесть тысяч танков и более двух миллионов солдат. Красная армия отразила наступление германской армии, затем постепенно вынудила ее отступить и нанесла ей поражение. К пятому дню сражение было завершено, Красная армия полностью контролировала ситуацию. Это было решающим моментом: завершение наступательных операций гитлеровской Германии на территории Советского Союза. Почти сразу же после этого Красная армия перегруппировалась и устремилась вперед, быстро отвоевав Орел и Белгород, а затем начала крупными силами продвигаться к Днепру и далее.

8 августа Сталин, наконец, ответил на письмо Рузвельта. Он пояснил, что не мог предпринять длительную поездку: «Бои в полном разгаре… Советские армии отбили июльское наступление, взяли Орел и Белгород и осуществляют дальнейший нажим на врага… Я… не смогу, к сожалению, в течение лета и осени выполнить своего обещания, данного Вам через г-на Дэвиса»[102]. Однако, продолжал он, Рузвельт мог бы сам приехать к нему: «В настоящей военной обстановке ее [встречу. – Прим. пер.] можно было бы устроить либо в Астрахани или в Архангельске».

Предложение Рузвельта встретиться вдвоем Сталин, очевидно, воспринял как уловку: «Я не имею возражений против присутствия г-на Черчилля на этом совещании при условии, что Вы не будете возражать против этого». Хотя Рузвельт и не мог знать этого, но Сталин с большим вниманием отнесся к этому своему письму: это был тот редкий случай, когда он собственноручно написал его текст.

Рузвельт воспринял это как намек на то, что Сталин хотел сделать приятное Черчиллю, и его следующие две телеграммы с просьбой о встрече были подписаны также и Черчиллем. В очередной телеграмме от 4 сентября Черчилль был упомянут в качестве третьего участника планируемой конференции. «Я лично мог бы выехать для встречи в столь отдаленный пункт, как Северная Африка». Наконец, 8 сентября Сталин согласился с тем, что теперь у него есть время встретиться, но он отклонил Северную Африку в качестве места встречи: он мог выехать не дальше Ирана.

Рузвельт не хотел ехать туда по уважительной причине. Как он написал Сталину 14 октября, поездка в Тегеран являлась проблематичной, поскольку Конституция США предусматривала, что «в отношении новых законов и резолюций я должен принимать решения после их получения, и они должны быть возвращены Конгрессу в подлиннике до истечения срока в десять дней… Всегда возможны задержки при перелете через горы сначала по пути на восток, а затем по пути на запад».

Сталин ответил: «К сожалению, я не могу принять в качестве подходящего какое-либо из предлагаемых Вами взамен Тегерана мест для встречи»[103].

В конце октября Рузвельт был крайне расстроен в связи с настойчивым стремлением Сталина определить Тегеран в качестве места возможной встречи. В длинном, эмоциональном письме он перечислил все препятствия, с которыми ему пришлось столкнуться при организации встречи: «Я был бы рад для встречи с Вами проехать в десять раз большее расстояние, но я должен выполнять обязанности, налагаемые на меня конституционной формой правления, существующей более ста пятидесяти лет… Будущие поколения сочли бы трагедией тот факт, что несколько сот миль помешали Вам, г-ну Черчиллю и мне встретиться… Я снова заявляю, что я охотно бы отправился в Тегеран, если бы мне не мешали ограничивающие меня обстоятельства, которые я не могу контролировать… Пожалуйста, выручите меня в этом критическом положении»[104].

Его письмо по времени было приурочено к конференции министров иностранных дел трех великих держав в Москве, чтобы Хэлл мог лично доставить его Сталину. Состояние напряжения в связи с неведением и стремлением соблюсти приличия сказалось на президенте. 19 октября он слег с гриппом, в течение нескольких дней у него была температура под 40 градусов.

25 октября Хэлл в сопровождении Гарримана встретился в Кремле со Сталиным. Кабинет Сталина находился в великолепном дворце в золотых и белых тонах, построенном при царе Николае I и имевшем вид на Москву-реку. Они прошли по длинным коридорам с зелеными коврами в просторный и просто меблированный кабинет Сталина на втором этаже с видом на реку. На окнах были тяжелые шторы, в стенах – русские печи, это было необходимо с учетом морозных русских зим, поскольку Сталин был весьма чувствителен к холоду. На полу лежал толстый красный ковер. Со стен смотрели портреты Ленина, Маркса и Энгельса. В одном из углов в витрине находилась белая посмертная маска Ленина.

Когда Хэлл и Гарриман сели за большой стол для совещаний напротив Сталина на жесткие, неудобные стулья, Хэлл подчеркнул всю важность встречи с Франклином Д. Рузвельтом, которая пока еще так и не была спланирована. Сталин ответил, что он не понимает, почему двухдневная задержка в доставке официальных документов может оказаться так жизненно важна, что способна помешать приезду Рузвельта в Тегеран, в то время как неверный шаг в военных операциях может стоить жизни десяткам тысяч людей. Хэлл попытался объяснить это. Хотя он и подозревал Сталина в неискренности, его, по крайней мере, успокоило замечание Сталина о том, что тот не против встречи «в принципе», а также его дальнейшие пояснения, что отсрочка им встречи вызвана тем, что он не мог упустить имевшуюся возможность нанести немцам решающее поражение, «возможность, которая может выпасть только раз в пятьдесят лет».