Vladimir - Unknown Страница 14

Слушая рассказ Пруса, я поражался зигзагам жизненных поворотов. Почему мои пути постоянно пересекаются с путями моего врага? В чём смысл этой игры Рока? Чего хочет от меня моя лихая судьба, на что намекает? Я мог бы принять всю свою прошедшую жизнь за причудливый сон, если бы не оглушительная и одновременно отрезвляющая боль от потери любимых, близких людей. Так вот почему при первой встрече в Берлине, на торжественном, по случаю вознаграждения, приёме у Дёница, физиономия Щелкунчика показалась мне смутно знакомой. Прус лгал, извращая действительно произошедшие со мной события. Он был уверен, что я не могу помнить ничего из того периода моей жизни о котором он сейчас рассказывал.

Гюнт Дракон вовсе не спасал меня от опасности тогда на Канарах. Он всё правильно излагал, но лишь до того момента, когда сам ворвался в лабораторию с никелированным парабеллумом. Я тоже всё вспомнил - помог свист, в точности повторенный музыкально одарённым Щелкунчиком-Прусом. Я вспомнил всё с того самого момента, когда Гюнтер вошёл в лабораторию, оборудованную внутри древнего святилища гуанчей, спокойно положил на стеклянный столик оружие и уселся на круглый, покрытый белым чехлом винтовой стул, похожий на те, какими пользуются пианисты...

Глава 7.

"Чаора"

Я стараюсь никогда не дремать днём. От ночных кошмаров я к счастью избавлен, а вот стоит прикорнуть до захода Солнца, так всегда присниться пережитое, то, что действительно приключилось с нами во время рейда в Бискайском заливе зимой 41-го. Мрачные воспоминания навалились на меня неспроста, причиной тому, авторемонтная мастерская в соседнем с гауптвахтой дворе. Там усердно рихтовали какую-то гнутую железку, то ли капот, то ли крыло грузовика. Во всяком случае, какой-то здоровяк усердно работал немаленькой кувалдой, посылая в окружающее пространство, отнюдь не фортепьянные звуки. Такие кувалды есть на каждой подлодке, их используют при заделке небольших пробоин, забивая в них специальные чопы-пробки из сухой сосны или ели. Такой молоточек наши моряки называют щвиегерьмутер - тёща. Если промахнуться по деревянному конусу или клину и случайно врезать по металлической переборке, то звук по отсеку пойдёт такой, что зубы болью сведёт. Такое частенько случалось на списанном старом У-боте, что притулился за сухим доком и использовался для тренировок по борьбе за живучесть. Мазилу в этом прискорбном случае товарищи обкладывали витиеватым трёхэтажным матом, желая ему слиться в экстазе с престарелой мамой любимой жены.

Это случилось в Бискайском заливе. Наш “Чиндлер”, подняв тучи донного ила, плавно лёг на мягкий грунт между двух подводных скал. Наверху перекатывались тяжкими волнами вечно штормящие воды ирландского побережья. Весь экипаж, боясь даже чихнуть, тихо сидел по штатным местам, словно учуявший кота мышиный клан. Люди молились об одном: только бы акустики двух британских кораблей нас не услышали. Над нами находились двое профессиональных убийц немецких подлодок: старый, бывалый корвет типа “Флауэр” и новенький большой фрегат “Ривер”. Англичане хитрили, делали вид, что ушли, а сами легли в дрейф, растопырив свои гидроакустические уши до самого грунта. Томми прослушивали сто семьдесят метров плотной океанской воды. Они готовы были уловить малейший звук, исходящий из субмарины. От случайного падения алюминиевой кружки на чугунную решётку палубы, до шума воды в фановой системе нашего единственного гальюна. Мы конечно не были настолько беспечны, чтобы в этой ситуации использовать толчок или даже просто разговаривать. Моряки притаились по своим отсекам, прислушиваясь к тревожному потрескиванию шпангоутов. Их испытывали на прочность семнадцать атмосфер давления забортной воды. Так в могильной тишине, при красноватом, тусклом свете аварийного освещения мы провели почти двое бесконечных суток. Ребята передвигались в отсеках, только по крайней необходимости, проявляя при этом звериную осторожность. Каждый из них боялся случайно зашуметь и тем самым не погубить себя и товарищей.

Через сорок пять часов нашей подводной осады стало ощущаться кислородное голодание. Регенерационные батареи были уже на пределе. Тысяча триста рег. патронов, наполненных каустической содой, были почти разряжены, а полтора десятка баллонов с кислородом пусты.

Выбора у меня не было, и я, было, дал команду на всплытие, но вместо звуков из груди вырвался какой-то придушенный хрип. Старпом, в ответ выпучил глаза и ответил невразумительным шипением. Тут до меня дошло, что в разряженной атмосфере подлодки речевой аппарат человека попросту не работает. Пришлось набрать полную грудь, того, что пока заменяло воздух и лишь тогда удалось прогудеть нечто похожее на членораздельную команду. Когда имеется выбор между смертью от удушья и гибелью на вольном воздухе, любой, разумеется, выберет второе. Всплыл “Чиндлер“, по закону подлости, под самым бортом у англичанина. “Томми“ и не собирались никуда уходить, и ждали нашего появления на поверхности, прекрасно зная технические возможности германских У-ботов того времени. Я имел лишь полминуты на то, чтобы отдраить верхний люк рубки и ещё девяносто секунд на проветривание отсеков. До фрегата “Ривер“ было рукой подать. Я с отчаяния попытался закурить сигарету, но тут же выбросил её - морской солёный воздух был в миллион раз желаннее. На британце заливалась боевая тревога, английские моряки лихо скатывались и легко возносились по трапам, занимая посты по штатному расписанию, но когда фрегат открыл по нам огонь, мы уже стремительно погружались обратно, в спасительные глубины Бискайского залива. Вот тогда нам и довелось вдоволь насладиться адской музыкой рвущихся глубинных бомб.

Субмарина не менее сложное сооружение, чем человеческий организм, а потому, и это подтвердит вам всякий бывалый подводник, как и человек, чувствует боль. При каждом разрыве глубинки взрывная волна гидроудара била не только по нашим нервам и перепонкам, но и по рёбрам жёсткости подлодки. Наш подводный корабль словно стонал от невыносимой муки. Это было похоже на жуткую пытку, когда палач избивает свою жертву, подвешенную на дыбе, деревянной палкой, нанося садистские удары по рёбрам несчастного. Через час после начала бомбёжки сработали защитные системы наших организмов. Нервы подводников онемели, словно обледенелые ветки деревьев на январском морозе. Люди утратили страх смерти, превратились в автоматы лишённые человеческих эмоций и только “Чиндлер“ продолжал страдать, отвечая на каждый удар взрывной волны по своему борту, тяжёлым, глухим стоном.

Носовой торпедный и кормовой отсеки дали течь, в лодку пошла забортная вода, но десятки часов тренировок не пропали зря. Экипаж устранил течи чётко и быстро. К счастью обошлось без прямых попаданий, иначе я бы не строчил сейчас свои мемуары. Между тем, наверху начинался сильнейший зимний шторм, обычный в это время года для Бискайского залива. Этот штормяга и спас наши просоленные задницы. Британцы, растратив на нас большую часть своего запаса глубинок, записали наш У-бот в утопленники и убрались восвояси. Мы со своей стороны, как могли, подкрепили их уверенность в нашей безвременной кончине. Плут “Чиндлер“ выбросил из кормового торпедного аппарата добрую порцию мазута, несколько спас жилетов и с полцентнера всякого плавучего хлама.

Моё экзотическое приключение на Канарах было легкомысленной, теперь кажущейся забавной, передышкой, от едко пахнущих потом и соляркой боевых будней подводника. Теперь я чётко помнил ту ночь, когда лежал на жёстком высоком ложе с воткнутой в вену медицинской иглой в комнате, похожей на операционную. Рядом послышался какой-то шум и я, преодолевая апатию, повернул голову в сторону этих звуков. В тёмном дверном проёме стоял человек небольшого роста, в котором я узнал, мельком виденного в таверне “Полипо“, юного оберфенриха цур зее из экипажа Макса.

Некрасивое, словно рубленное из дерева лицо парня горело от возбуждения. В руке он держал большой никелированный пистолет, похоже, парабеллум. Спиной к нему, прильнув к окулярам какого-то хитрого аппарата, сидел человек необычайно высокого роста. Это было понятно хотя бы потому, что гигант, и сидя, был выше на голову, стоящего у него за спиной, вооружённого юнца. Молодой немец, одетый в мешковатую для него гражданскую одежду, ловко сбросил с ног пару парусиновых туфель. Затем босиком, держа пистолет наизготовку, бесшумно направился в сторону увлечённого своим занятием высокого мужчины. Тот, плотно прильнув к окулярам прибора, похожего на огромный, как и сам исследователь, микроскоп, совершенно не реагировал на окружающее.

- Стой, Гюнт! Опусти оружие! – прозвучало откуда-то из невидимого для меня угла комнаты. Женщина говорила по-немецки с мягким незнакомым акцентом. Голос её был мелодичным и негромким, но в тоже время сильным и властным. Оберфенрих аккуратно положил пистолет на ближайший стеклянный стол, поднял обе руки вверх и дурашливо потряс пустыми ладонями в воздухе.