Фридрих Горенштейн - Место Страница 155

– Давай купаться, Коля, – сказал я, – и не думай ни о чем, все хорошо.

– Понятно, – многозначительно сказал Коля. – Знаешь, Гоша, родители хотят поместить меня в клинику лечиться… Особенно мама настаивает.

– Мама тебе добра желает, – сказал я банальность, которая тем не менее на Колю оказала воздействие. – Ты должен перед ней извиниться… При всех, при шофере ты ругал ее так грубо…

– Это верно, – сказал Коля. – Это действительно верно… Я, пожалуй, пойду… Я сейчас подумал, как это ужасно… Мама человек странный, но я не имел права. Мне так нехорошо на душе вдруг стало, меня это мучает… Ты купайся в озере, тут вода хорошая, а я пойду.

– Подожди, Коля! – крикнул я ему вслед.

Произошел явный пережим в другую сторону. Кто знает, что скажет этот честный истеричный мальчик, а особенно что скажет растроганная, также истеричная Рита Михайловна. (Она, безусловно, будет растрогана и все простит. И «суку», и все остальное.) Но не зацепит ли она на порыве Щусева, чего делать никак нельзя, учитывая глубокое уважение Коли к пыткам Платона в концлагере. Нет, примирение матери и сына никак нельзя оставлять бесконтрольным, да и вообще неплохо бы «сбить темп», то есть чтоб Коля несколько отдышался от овладевшего им вихря всевозможных раскаяний и по отношению ко мне, и по отношению к оскорбленной им матери.

– Коля! – крикнул я. – Коля, подожди!

Но белая Колина рубашка уже мелькала далеко в лесу. Я побежал изо всех сил и схватил Колю за руку, причем невольно стиснув сильнее обычного, так что он даже сморщился и посмотрел на меня опять с тревогой. Мы оба тяжело дышали от бега.

– Что? – спросил Коля.

– Я тоже виноват перед твоей матерью, – сказал я первую пришедшую в голову нелепость, – и тоже хотел бы извиниться… Мы вместе…

– Нет, – сказал Коля, проявляя вдруг строптивость, – не знаю, в чем ты виноват, но я так ужасно… Я бы наедине…

– А вот и она! – крикнул я громко, привлекая внимание Риты Михайловны, которая нервно ходила у дачного забора. (Коля так быстро бежал, что мы успели пересечь весь лес и почти добежали к даче, пока я его догнал.) – Рита Михайловна! – крикнул я. – Мы с Колей хотели бы извиниться перед вами!..

Я видел, как Рита Михайловна перепрыгнула через канаву, подбежала к Коле и обхватила его. Они оба истерически громко зарыдали. «Как удачен этот мой расчет, – подумал я не без самодовольства. – Кто знает, что бы они наговорили друг другу наедине. Потом не расхлебаешь никаким анализом и никаким прямым напором». Мое присутствие, безусловно, ограничивало их, смущало, и они обходились почти без слов, лишь сжимая друг друга в объятиях и плача без удержу. «Главное – погасить нервный порыв, – думал я, – он наиболее безрассуден. Далее будет проще». И действительно, поплакав, мать и сын оторвались друг от друга, и Рита Михайловна сказала:

– Сын мой родной, ты никогда больше не будешь обижать маму?

– Никогда! – искренне воскликнул Коля. – Мне так горько…

– Ну вот и хорошо, – сказала Рита Михайловна, по-моему, уже гораздо более трезвым голосом, – а сейчас мы все слегка перекусим… Приглашай Гошу, – и Рита Михайловна посмотрела на меня совершенно по-новому, и во взгляде у нее была какая-то женственная благодарность… Если женщина благодарит мужчину за добро, которое он сделал для ее ребенка, она невольно идет на предел своих чувств, а пределом этих чувств является женственность…

«Удивительно все-таки моментами она похожа на Машу», – отметил я про себя.

Потом и вовсе стало хорошо. Мы сидели под деревом в саду и на простом, грубо сколоченном столе, накрытом клеенкой (высший шик в среде богатых интеллигентов), ели грубую и вкусную дачную пищу: копченое сало, свежую, только недавно засоленную капусту, какие-то маринованные груши… После нервного напряжения ели мы много и с аппетитом. Я позабыл про этикет (к счастью, Маша отсутствовала) и жадно грыз ароматные, хрустящие куски капусты с мягким нежным салом и удивительно вкусным ржаным хлебом. (Как выяснилось, хлеб пекла сама Глаша.) Коля также ел много, и Рита Михайловна все подкладывала нам и подкладывала. Я был совершенно расслаблен в тот момент, – как говорится, демобилизован морально и неспособен к противоборству, возникни такая необходимость. Может быть, впервые в жизни я был по-домашнему слаб, вдруг на меня такое нахлынуло, и мне крайне приятно было это чувство, незнакомое ранее. Мы с Колей поели так много сала с капустой и ржаным хлебом домашней выпечки, что не могли уже есть вареники, которые Глаша, явно преданная служанка старой формации, подала в деревянном блюде. Глаша была явно обрадована выздоровлением Коли и хорошим настроением Риты Михайловны и чувствовала, что причина успокоения в доме – я, а значит, старалась угодить и мне. Вареники, которые подала Глаша, были с вишнями, и к ним в чашке подана была свежая сметана. Коля из баловства, ибо я видел, что он сыт и объелся салом, из баловства взял вареник и надкусил. Брызнул красноватый липкий вишневый сок, и Коля захохотал. Рита Михайловна улыбнулась, чтоб поддержать веселье сына, которое ее крайне радовало. Улыбнулся и я, но не только чтоб поддержать Колю, а вообще всему комплексу тех приятных ощущений, которые в данный момент владели мною. Была ли в тот момент со мной моя идея возглавить Россию? Безусловно, но не в виде болезненно страстного напора, постоянно и ясно передо мной возникавшего, особенно в трудные минуты, а в виде этакого приятного обещания, приятного «завтра», в котором я сейчас не нуждаюсь, но о котором помню и оставляю на закуску. Сейчас, за этим дачным столиком, уставленным вкусной едой, мне, как никогда, очень хотелось хорошо жить. И мечты мои утратили ясность, которая постоянно требует умственного и физического напора… Моя идея была со мной, но она не жгла меня, а мягко лежала у меня под сердцем.

– Ты в сметанку вареник макни, – сказала Рита Михайловна Коле.

– Нет, я так люблю, – сказал Коля и, надкусив второй вареник, опять захохотал.

Ему было явно радостно оттого, что он не предал организацию, скрывшись от нее по настоянию и принуждению родителей. (Я ему это доказал.) Ну и, как следствие, оттого, что он помирился с матерью.

– А вы чего не едите? – спросила меня Рита Михайловна. – Со сметанкой попробуйте…

Я взял вареник, макнул в сметану и пожевал, помял как следует, – несмотря на сытость, получил удовольствие от нежного, пропитанного вишнями и сметаной теста. Так, играючи, мы съели с Колей еще десяток вареников, закусили маринованными грушами, после чего с трудом встали из-за стола, опять же со смехом.

– Теперь, мальчики, погуляйте, – сказала нам Рита Михайловна, зачислив и меня, тридцатилетнего, в «мальчики» вместе с шестнадцатилетним Колей.

Но меня это не покоробило, а даже наоборот, было приятно.

– Мы с Гошей ко мне пойдем, – сказал Коля. – Ко мне в комнату, наверх.

– Хорошо, – сказала Рита Михайловна, – потом, Гоша, подойдите к Глаше, она вам покажет вашу комнату… Там, где вы спать будете, – пояснила она.

Сытые, мы поднялись по лесенке в Колину комнату, и Коля хотел было начать политический разговор, даже произнес что-то антисоветское, но меня явно сморило, и Коля тоже начал носом клевать. Так и просидели мы чуть ли не молча друг перед другом, переваривая в креслах сытный и вкусный ужин, ибо оппозиционный разговор требует вдохновения, так же как чтение стихов. Меж тем наступили сумерки и в открытое окно потянуло загородной свежестью. В дверь постучали, и просунулась голова старой служанки Глаши.

– Пойдемте, – сказала она мне, – я вам вашу комнату покажу, да и Коле спать пора… Вот как носом клюет… Хороши были варенички, Коля?

– Очень, бабушка Глаша, – сказал Коля, – видно, и перед Глашей замаливал свои грубости.

– До завтра, – сказал я Коле.

Он улыбнулся мне в ответ, но, мне показалось, несколько безразлично, хоть я понимал, как он устал.

– Пусть спит, – сказала мне тихо Глаша, когда мы вышли и принялись спускаться по лестнице, – так он, бедный, накричался, ох ты господи… И Маша с ним спорит… Я говорю: не надо с ним спорить… Ведь вот в какую историю парень попал… Все водили в дом черт знает кого, все спорили, кричали… Ох ты господи… – И, так бубня, Глаша отвела меня в мою комнату на первом этаже.

Впервые, пожалуй, я спал в отдельной комнате, впервые на такой мягкой, пахучей, свежей постели. Уснул я быстро, но проснулся не лениво и спокойно, как заснул, а деятельно и нервно, явно от какого-то беспокойства. Мне показалось, что разбудила меня духота (действительно, в комнате было душновато), а также беспокойство оттого, что, проснувшись, я увидел совершенно незнакомую и непонятную в первые доли секунды комнату вокруг меня и не понял, где я… Правда, я тут же опомнился, восстановил, как сюда попал, и даже улыбнулся над своими страхами, но сердце стучало по-прежнему гулко, и на лбу был нездоровый липкий холод. «Что происходит? – подумал я. – Какие глупости… Все так хорошо… Наоборот, дурное позади… Мог ли я мечтать?»