Фридрих Горенштейн - Место Страница 157

– Вы получите как минимум десять лет, – нервно вставила реплику Рита Михайловна.

– Перестань его запугивать, – оборвал ее журналист. – Он и сам понимает, что к чему… Должен заметить, что, едва Коля рассказал мне о вас с некоторыми, конечно, подробностями, я понял, что именно вы можете нам помочь… Коля нам не поверит, и более того, Коля нас возненавидит, если мы предложим ему то, что хотим предложить вам… То есть с самого начала мы думали просто вас привлечь, чтоб вы, как я понимаю, разочаровавшись в Щусеве и поняв его подноготную, своим влиянием оказали воздействие и на Колю… Но события приняли такой чрезвычайный характер, что я вынужден был приехать ночью… Меня вечером вызывали в КГБ… Вы ведь знаете, что я и сам давал Щусеву довольно серьезные суммы… Но дело сейчас в другом… К счастью, в Комитете госбезопасности у меня работает старый друг, бывший партизан, замечательный парень. Он работает совершенно в другом отделе, который к вашему делу отношения не имеет. Но тем не менее мы созвонились, и у меня с ним был разговор… Конечно, в неофициальной обстановке… Есть одна возможность, – в этом месте журналист сделал паузу и посмотрел на меня, – вы напишете на Щусева докладную в Комитет государственной безопасности и уговорите Колю тоже ее подписать… Как – это уже ваше дело…

– То есть донос? – невольно вырвалось у меня. – Стать стукачом?..

– Оставьте ваш воровской жаргон, – выкрикнула Рита Михайловна, – свою воровскую круговую поруку!.. Вы должны понимать, что мы даем вам шанс спастись от тюрьмы не потому, что вы наш брат, сват или кум… Мы делаем это ради Коли…

– Да, я это понимаю, – сказал я тихо. – Дальше, говорите дальше…

– Поймите, – сказал журналист, – что ваша докладная сейчас, по сути, ничего не стоит… КГБ она не нужна… О Щусеве и так достаточно известно, и ваши сведения никакой помощи не окажут… А что касается раскаяния, то накануне ареста ему не особенно придают значение… Оно даже не смягчит вины… Только если бумаге вашей будет дан специальный ход с помощью моего друга… Ради меня, ради моей семьи, ради Коли… Будем реалистами, наконец… Я, видите, седой уже, а слишком долго витал в этаком небесном эфире… Возможно, даже бумага будет оформлена задним числом и так далее… И наконец, вас не должна мучить совесть… Ведь Щусев подлец, ведь ужасный подлец, даже если не подтвердятся версии о совершенных им убийствах… И вы ненавидите его, ведь верно?

– Да, – сказал я тихо, – подлец… Но все это так непросто… – Я вдруг совсем потерял ориентировку и раскис. – Колю трудно будет уговорить, – сказал я. – Щусева ведь пытали в режимном лагере, вы ведь знаете… У него легкие отбиты… И Коля это знает, а он мальчик честный…

– Щусев бандит и черносотенец! – выкрикнула Рита Михайловна. – Мало ли израненных бандитов?.. А что касается Коли, то это уже ваше дело… Мы бы вас не приглашали, если бы могли обойтись без вас…

– Не надо так со мной! – вспылил я вдруг неожиданно даже для себя. – Я вам не нанятый лакей! – Но тут же одумался, опомнился и осознал опасность, которая действительно мне грозит, не воспользуйся я этим шансом.

К счастью, журналист тут же пришел мне на помощь.

– Я прошу тебя, Рита, – сказал он жене, – не вмешивайся больше в это дело… Это мужское дело… Идите отдыхать, – добавил он мне мягче, – завтра сюда приедет Роман Иванович, мой приятель из органов… Он с вами побеседует… Что-то решим.

– Но только Коле ни слова, – снова не выдержала Рита Михайловна.

Я пошел к даче, оставив супругов одних у беседки. Они тут же начали шептаться. В своей комнате я лег, не раздеваясь, поверх одеяла и принялся думать. Вообще-то ночью думается всегда легче, мысли сами рождаются, почти что без усилий, и кажутся одна удачнее другой, но по опыту я знал, что к утру мысли эти, как правило, обесцениваются и становятся нелепы. Поэтому я старался придерживаться лишь факта, не давая ему развернутой оценки и не определяя план на будущее. Факт состоял в том, что радостная игра наша в недозволенное оканчивалась, наступало похмелье, и карательные органы, с приятных публичных упреков в адрес которых и начиналась моя новая жизнь человека независимой судьбы, как бы во сне сбрасывали вдруг маску доброй уступчивости, из-за которой и приятно было их мучить попреками.

Я поднялся с койки и вынул из кармана пиджака круглое, в картонной оправе, дешевое зеркальце с картонной крышкой. Зеркальце женского типа, какие всегда женщины, следящие за собой, но небогатые, носят в сумочке. Я тоже с этим зеркальцем не расставался. Оно было весьма удобно, свободно помещалось в боковом кармане и всегда в трудную минуту приходило мне на помощь. Так же как в бессоннице я привык сам себя укачивать, так и в беспокойстве я привык сам себя успокаивать. Я любил свое лицо и доверял ему. Таким образом, карманное зеркальце это стало для меня как бы талисманом, ибо, именно глядя в него, я впервые подумал о своей возможности возглавить Россию… Правда, сейчас на меня глянуло чересчур воспаленное лицо мое, но минуты две пристального разглядывания – и некое возвышенное состояние овладело мной, и я понял, как все будет хорошо. С этой мыслью я и уснул. Проснулся я, как мне показалось, тут же, мгновенно, в диком испуге. (Вот как ночные мысли непригодны утром.) Причем опять проснулся от стука. И странный коловорот произошел в моем мозгу: мне показалось, что сейчас опять повторится то, что я уже пережил, – приехал журналист, начнет препираться с женой, потом меня начнут будить, и мы пойдем в сад… Я тряхнул головой. Последние остатки ночного мышления рассеялись. Было солнечное утро, и в оконную раму стучал с улицы улыбающийся Коля. И я почувствовал вдруг сильную неприязнь именно к его беспечной, радостной улыбке, которую рождает лишь чистая совесть и честность. Эти чувства, благодаря любви к нему состоятельных родителей, были вознесены у него над бытом, над пищей и кровом. Я же фактически был нанят Колиными родителями, чтоб обманом втянуть этого юношу в дело, с его точки зрения подлое да и, вообще-то говоря, по крайней мере лишенное благородства. Я должен был уговорить его подписать донос на Щусева, причем донос, которому по привилегии, благодаря знакомствам журналиста, дадут особый ход. Мне же за труды разрешат участвовать в этом привилегированном доносе. Причем, поскольку я понимаю, и донос-то этот фактически фиктивный, то есть будет оформлен задним числом, и вообще нужды в нем карательные органы не испытывают, ибо им о Щусеве и так все известно. Но Роман Иванович, друг журналиста, найдет особый ракурс, чтоб придать этому доносу несвойственный ему вес в разоблачении деятельности организации Щусева. И это исключительно ради того, чтоб вытащить Колю из дела и спасти его от суда. А заодно и меня уж, в качестве уплаты за донос… Вот как выстраивается все, если мыслить не ночью, а утром. Я уже в душе ненавидел Колю после всех этих мыслей (у меня это быстро) за то, что должен обмануть его, и знал, что и он меня возненавидит по-юношески, если узнает обо всем. Но я знал также, что будущая судьба моя зависит от успешности этого обмана. Я понимал, что, если объяснить Коле впрямую, он никогда не согласится на донос, даже если разочаруется в Щусеве. И я, как часто в моменты чрезвычайные для моего существования, действовал четко и хитро. Хитрость моя заключалась в том, что я действовал именно впрямую и вопреки своим же верным выводам. Точно было выбрано также и время действия. Сейчас, немедленно, на одном порыве.

Быстро одевшись и сполоснув лицо не в ванной, дабы не будить никого в доме, а из дачного умывальника, висевшего во дворе, я предложил Коле пройтись.

– Что-нибудь случилось? – спросил Коля, сразу перестав улыбаться, но с какой-то тревожной гордостью.

То есть этот мальчик, разбуженный ранним солнцем и радостный от примирения с родителями, готовился к беспечному времяпрепровождению, по которому явно он соскучился, но теперь, увидав мою серьезность, он, безусловно, утратил радость и устыдился своего детского порыва, а наоборот, ощутил приятную тревогу, какую чувствуют дети, оказавшись во взрослом деле.

– Коля, – сказал я. – На Щусева надо написать донос в КГБ…

– Донос? – переспросил Коля, мне кажется, даже не уяснив грамматического смысла фразы. – Кто?..

– Подписаться должны я и ты… Анонимным доносам сейчас хода не дают… Либо движение их, во всяком случае, замедлено…

– Зачем? – растерянно, по-детски моргая, спросил Коля.

– Это решение организации, – ответил я.

Должен заметить, что я учел опыт прошлого моего, весьма скользкого (правда, не до такой степени) разговора с Колей здесь же в лесу. Теперь у меня ничего не было заготовлено заранее. Начиная фразу, я часто не знал ее конца, и она складывалась уже в процессе произнесения. Мне кажется, заранее продуманный план не выдержал бы столкновения с детской, чистой, наивной интуицией Коли. Сейчас же мы оба импровизировали.