Фридрих Горенштейн - Место Страница 168

– Дурно сделалось. Сердце, наверное от духоты, скорей всего…

– Ох ты, – вздыхала Глаша, – духота, духота… Дети – вот она духота… Дети годы сокращают… Да и то правда, что сами же они и подучили их всякому такому… Уже лет пять, а может и поменьше, начали к нам наезжать… Полный дом… Та-та-та, та-та-та… И одни явреи… А яврей, он всегда русской властью недоволен, оно и понятно… А ты-то чего, русский человек?.. И детей подучил тому же…

Разговоры с Глашей носили резкий и смелый относительно хозяина характер. Я думаю, сама по себе она б на то не решилась, если бы не заручилась поддержкой хозяйки, Риты Михайловны. Я в таких разговорах старался отмалчиваться или неопределенно мычал и кивал головой. Так, повторяю, прошло три дня, весьма, кстати, приятных, за исключением этих опасных для меня монологов Глаши.

На третий день к вечеру на дачу приехал Коля. Вид у него был угрюмый и замкнутый.

– Ну, что отец? – спросил я.

– Поправился, – сказал Коля. – Мать его собирается в Чехословакию везти на воды. А потом в Италию. Пусть едут… А я, Гоша, из дому уйду…

– Как? – с искренним испугом спросил я, ибо это было мне весьма невыгодно.

– А так, – ответил Коля, – совсем уйду. Давно надо было… Да мать меня и выгнала, собственно.

– Ну, Коля, – сказал я. – Это она погорячилась, это бывает. Уверен, сейчас она жалеет о случившемся.

– Нет, – сказал Коля. – У нас с родителями был серьезный разговор… Без криков… У меня и Маши… Их не устраивает наша жизнь, а нас не устраивает их жизнь… Достаточно уже истории с Висовиным… Ведь это из-за отца Висовин попал в концлагерь. Маша мне все рассказала. Фактически отец написал на него донос, пусть и в виде газетной статьи…

– Прости меня, Коля, – сказал я, – но это было не так…

– Нет, так, Гоша, так… В тот момент, когда с отцом случился приступ, это было ужасно, и мне его было искренне жаль… Но вспомни, что он говорил… Ведь он проповедовал сталинизм… И это в наше время, после всех разоблачений… Гоша, мой отец – враг нашему делу, тому делу, которому и я, и ты, и Щусев, и даже Маша пусть ошибочно и в другом плане, но отдают себя целиком.

– Какому же это делу? – спросил я вдруг, хоть этого и не следовало делать, тем более учитывая историю с доносом на Щусева, который я обманом заставил подписать Колю.

И действительно, Коля тут же посмотрел на меня с излишним вниманием.

– То есть как какому? – спросил он.

– Ну да, какому? – продолжал я вопреки разуму и логике опасную игру, может быть, потому, что мне захотелось самому в тот момент до конца выяснить, какому делу мы служим.

– Делу свободной и счастливой России, – ответил Коля.

– От чего свободной и как счастливой? – спросил я. – Пока мы не свободны и не счастливы, мы и есть Россия… А как станем свободны и счастливы, то тут же исчезнем, перестанем быть, чем мы есть, а превратимся в какую-нибудь многомиллионную Голландию… В чем же тогда состоит идея русского мессианства?

– Интересно, – снова внимательно посмотрел на меня Коля, – откуда ты этих мыслей набрался? Это, Гоша, не твои мысли, признайся… Это моего отца мысли… Ты поменьше его слушай… Он ведь человек литературного мышления. Ему важно, как мысль складывается, а не то, что в ней заключено.

Я согласился, и опасный разговор на том и был исчерпан.

Но, как говорится, все еще только начиналось, и последствия диспута, столь несвоевременно организованного Русским национальным обществом по борьбе с антисемитизмом имени профессора Троицкого, начинали проявлять себя во всех направлениях. К вечеру того дня, когда приехал Коля, на дачу явился сам журналист с Ритой Михайловной и каким-то широкоплечим, незнакомым мне человеком. Уж по тому, как Коля прошел мимо родителей, словно их не существовало, я понял, что в семье началась настоящая «гражданская война» не на жизнь, а на смерть, причем без скидок на возраст и положение. Заявление Коли о том, что отец поправился, не совсем соответствовало действительности, ибо журналист мог передвигаться, лишь опираясь на плечо Риты Михайловны, при этом он слегка волочил по земле левую ногу.

– Гоша, – не обратив внимания на Колю, сказала мне ласково Рита Михайловна, – зайдите к нам через полчасика… В кабинет.

– Хорошо, – вежливо ответил я.

– Чего они от тебя хотят? – сердито сказал Коля, когда мы остались наедине.

– Не знаю, – ответил я, – наверное, будут просить повлиять на тебя.

– А ты не ходи, – сказал Коля с юношеской заносчивостью, – хоть они мне, к сожалению, родители, но я их знаю.

– Надо пойти, – сказал я Коле, – в интересах организации так надо… На днях я виделся со Щусевым.

– Ну, что Платон Алексеевич? – крикнул Коля.

– Есть определенные соображения, – ответил я. – Сейчас еще рано о них говорить.

Ложь моя на этот раз прозвучала весьма вяло и печально, но Коля был так возбужден известием о встрече со Щусевым, что этого не заметил. Вообще было чудом, что Коля до сих пор не сообразил посетить Щусева, который, пожалуй, все еще был в Москве. Впрочем, Коля мне искренне доверял и поэтому соглашался, что в целях конспирации и в связи с изменившимися условиями общение со Щусевым он должен поддерживать только через меня.

– Что ж, – сказал Коля, – иди, только будь осторожен. Мой отец ведь опытный провокатор, я в этом убедился. – Что Коля имеет в виду, не знаю, но после этих слов он как-то озлобился и побледнел, словно вспомнил о чем-то. – А этот в сером костюме, Роман Иванович, – продолжал Коля, – подполковник КГБ, или полковник, не знаю точно, но из КГБ… Он у нас уже бывал. Мать говорит, что это военный журналист, фронтовой друг отца, но я-то знаю, в семье не скроешь… Так что будь осторожен, как бы они о Платоне Алексеевиче не начали прощупывать… Ты Платона Алексеевича предупреди…

– Он уже предупрежден, – сказал я.

– А насчет нашего этого, – Коля скривился, – нашего доноса… Ты уже отправил?..

– Нет, – ответил я, – отправлю, когда потребуется и по согласованию со Щусевым.

– Ну хорошо, – сказал Коля, – я жду тебя у озера. – И он пошел по тропинке в лес.

Я посмотрел с завистью ему вслед, на его беззаботную принципиальность и независимость, и, вздохнув, пошел к дому.

Я подошел к кабинету журналиста, но дверь там была заперта, и было тихо. Очевидно, явился я значительно ранее нужного времени либо Колины родители и гость слишком долго засиделись за чаем, ибо голоса их раздавались с застекленной террасы.

– Ах, Роман Иванович, – говорила Рита Михайловна, – как я его просила… Ведь своими действиями ты влияешь на судьбу детей. Никакой ответственности перед семьей.

– Ну, глупость получилась, Рита, – сказал журналист, – что теперь вспоминать… Но я уверен, что там находился кто-то из лакировщиков, который совершенно исказил мое выступление…

– Твое выступление было застенографировано абсолютно беспристрастно, – сказал гость, – и подвергнуто в отделе самому объективному разбору… Если ты хочешь, я могу как-нибудь дать тебе его прослушать, когда оно будет обработано в техническом отделе. И вообще, напрасно ты думаешь, что к тебе пристрастно и плохо относятся. В аппарате, конечно, у тебя имеются недруги, но в руководстве не против тебя.

– Ну хорошо, Роман, – перебил журналист, – когда это я заявлял о необходимости не допускать расправы над евреями в неорганизованном порядке? Какая глупость, как я вообще мог призывать к расправе над евреями?.. Ведь это глупость…

– Глупость, – согласился Роман Иванович, – это глупость. Об этом куске я так и заявил. Очевидно, наши товарищи были введены в заблуждение аплодисментами экстремистской группки, которая у нас зарегистрирована как активно националистическая. Но должен тебе заметить, что мысль твоя все-таки была неясна и давала повод к толкованиям. Ну а твое заявление о народном шовинизме… Или твое заявление о современной черной сотне… Или твой весьма скользкий пример с табуретом и висельником…

– В смысле?.. – перебил журналист как-то даже нервно. – В каком смысле этот пример скользкий?

– Не спорь, – резко осадила мужа Рита Михайловна, – твои споры уже завели семью на грань катастрофы, и детей, и тебя самого.

– Нет, подожди, – не унимался журналист, – тут надо разобраться, тут явный сговор и передергивание. Так любое слово мое могут к делу пришить.

– Ну хорошо, – сказал Роман Иванович. – Зная твой характер, я захватил кое-какие выписки, чтобы тебе все стало ясно и чтобы прекратить недоразумение. – Наступила небольшая пауза, – очевидно, Роман Иванович полез в карман, доставая записи. – Четырнадцатого августа прошлого года, – прочел Роман Иванович, – примерно в девять часов вечера в доме художника Шнейдермана у тебя был спор с хозяином о России. Шнейдерман при этом ругал беспорядки, царящие в России. На что ты ответил: «Россия, Лев Абрамович, страна и вам, и Европе непонятная. Беспорядок наш как раз и есть основа непонятной для Запада загадочной русской души. И стоит навести у нас порядок, отменить воровство, расхлябанность и безделье, как Россия погибнет, ибо все это взаимно уравновешивается, как в природе взаимно уравновешиваются и служат основой жизни самые негативные явления, не терпящие вмешательства извне… Внутренняя жизнь России близка к законам природы, а не к законам европейской цивилизации…» Прости меня за длинную цитату, просто я хотел бы, чтобы ты убедился в нашей объективности… Второго февраля этого года в разговоре с доктором Холодковским ты заявил, цитирую: «Маркс и Энгельс написали огромное количество талантливых книг, смысл которых был более понятен их западным классовым врагам, чем полукультурным марксистам…» И наконец, совсем уж недавно, буквально два месяца тому назад, ты заявил в случайной компании, подчеркиваю, в случайной компании: «Евангелие от Коммунистического манифеста отличается тем, что в нем обращаются к каждому индивидуально, в то время как Манифест нельзя воспринимать без массы, причем обезличенной, ибо обращается он не к человеческой личности, а к классу в целом…»