Юрий Софиев - Вечный юноша Страница 17

Июнь, 20

***

Опять цветы и грозы,«И звезд ночных, полет».Но жизнь, уже без позы,Как ручеек течет.

И лето сушит влагуИ обнажает дно,Но словом сжечь бумагуПоэту не дано.

***

Кажутся очень близкимиСнежные эти вершины.Неужели боишься риска?Или путь слишком трудный и длинный?

Альпинисты напружили спины.Трепещут осины в логу…Дошел же и я, Ирина,До твоего «не могу!».

27/VI

Из письма Раисе Николаевне (Миллер — Н.Ч.).

… Между прочим, в Москве Ник. Ник. (Кнорринг— Н.Ч.), через Наталью Ивановну Столярову передал три Ирининых книги Анне Ахматовой. Она сейчас в Москве. Очень больна. Все же захотела принять Ник. Ник. Сказала ему: «Если бы стихи Вашей дочери не произвели бы на меня глубокого впечатления, я бы не стала тревожить Вас своим приглашением».

Обещала познакомить со стихами Ирины ряд московских и ленинградских писателей.

Я тебе говорил, что Ник. Ник. написал книгу об Ирине. Написана она в очень интимном, «семейном духе» и больше годится для «семейного архива», чем для широкого круга читателей и, тем более, наших советских.

Так как творчество Ирины слишком интимно переплетено с ее личной судьбой и т. к. Ник. Ник. вложил в книгу и свое, сугубо субъективное, любовью (…) к Ирине — не сумев или не захотев связать эту судьбу с судьбами времени — получился «трагический человеческий документ», очень узко интимного характера.

Я верю, что если бы Ирина дожила до возвращения (в те годы, когда об этом поднимался вопрос — возвращаться она не хотела: «Отдам Игоря Юрию, пускай уезжает с ним в Россию, а сама кончу жизнь самоубийством» (дневник Ирины) на родину — судьба бы ее творчества была бы иной.

Кажется, она умело и очень живо отзывается и на современные ей события, они ее глубоко волновали — «Сакко и Ванцетти», «Линдберг и Чемберлен».

«А в тюрьме выводят на расстрелСамых, лучших, и непримиримых»

(1942 г.)

— Где-то стенанье сиренВ мерзлом, и мутном тумане.Шум авионов во мгле,Пушечный дым по землеИ корабли в океане…— Господи, дай же покойВсем твоим сгорбленным людям,Мирно идущим ко сну,Мерно идущим ко дну,Вставшим у темных орудий.

(1940 г.)

Это и есть сублимация подлинного гуманизма.

Я выбрал наугад, а ведь это у нее значительная часть творчества. Ник. Ник. не сумел этого ни показать, ни, по-моему, заметить. Сам слишком как-то далек от живой жизни и все его внимание сосредоточено на прошлом и на личном. Это одна из характерных черт его характера — слабого и растерянного человека — не эгоцентризм, а «старческий эгоизм», он был ему свойствен уже с момента нашего знакомства.

В конце концов, у всех нас, людей одинаковой судьбы, конечно, в какой-то мере, жизни загублены; прошли ли они впустую — этого я не знаю. Может быть, в самом поражении — есть внутренняя победа. Одна из любимых тем Хемингуэя (какая нелепая гибель! Если это действительно аксидан?).

Что стоила бы наша жизнь, если бы в итоге всех бедствий, начиная с юности, мы пришли бы не к возвращению на родину, не к участию в строительстве новой жизни, а к какому-нибудь мещанскому эмигрантскому благополучию, как те, кто стали хозяевами либо (…) русских кабаков, со «specialite de la maison», либо гастрономических лавочек, или, что не лучше, свое национальное «первородство», свою принадлежность к русской культуре променяли на nationalite francase или любая другая, превратившись из Сепуржинского в cher Sepour, из Андрея Войцеховского в cher Andre Voy, в порядке — «за чечевичную похлебку».

Вот почему в этой внешней победе людей с «выдающимися подбородками» (в свое время покойный Игорь Платонович Демидов этим людям посвятил ряд умильно-сентиментальных статей в «Последних новостях», а какой-то шутник называл их «людьми с выдающимися челюстями») квадратными челюстями, доплывшими до такого благополучия, я усматриваю «человеческое поражение».

Или, подобно фр. эмиграции, «ничего не поняли бы и ничего не забыли, ничему не научились», окаменели бы в своих предубеждениях и мертвых взглядах давным-давно исчезнувшей среды, когда-то породившей нас; как те эмигрантские зубры, которых ты имеешь возможность лицезреть в Париже.

И жизнь прошла бы мимо нас, и мы прошли бы мимо нее или, вернее, не прошли бы, а «сиднем просидели бы на месте».

И если чем-то и определена наша жизнь, то — мучительным беспокойством, упрямыми поисками верного пути, который и привел нас на родину, где все вещи, в конце концов, более или менее, встали на свои места.

Трагедия заключается в том, что жизнь к этому времени почти прошла и по-настоящему творчески проявить себя — уже нет ни сил, ни времени. Такова судьба и Ладинского. Ведь даже и его книги не более чем переработанные эмигрантские издания: «XV легион», «Голубь над Понтом», «Анна Ярославна» — она, кажется, сдана в печать, тоже была написана там.

***

Я не был и теперь уже не стануБойцом упорствующим, и слепым,Хотя до дней последних не устануПеть человечность и не верить злым.

Увы, слова прекрасные по сутиЗловещую отбрасывают тень,Осаживаются, в сознанье мутью,Туманят мутью будущего день.

Тревожит сердце, что еще немалоИ правды приблизительной, и лжи…За искренность!За чистое начало!Я, вопреки всему, оружию не служил.

1960 г.

***

Бутылкой, выброшенною за борт,Скиталась жизнь моя по океанам,Внимательный не привлекая взор,Но полнилась и солнцем, и туманом.

Её щадили бури много раз!И ветер бедствий гнал её по свету.Ещё в младенческий далёкий часСудьба вручила тяжкий дар поэта.

Среди великих бед и певчих словЯ прожил жизнь.Как? — С толком иль без толка?..И на песке у отчих береговОна лежит сверкающим осколком.

октябрь, больница, 1961.

***

Трепещут тополя в осенней синеве.И облака — густые хлопья ваты —Медлительно идут и тенью по травеСбегают вниз по солнечному скату.

Летят над сжатыми полями журавлиИ в небе крик протяжный и прощальный.О чём кричат? — о днях первоначальных,(здесь вначале было: «что будит сны»).О жизни, о судьбе, о людях, что ушли?..

больница.

Что будит сны — косноязычно, тупое звучание.

На рыбалке

Медлительное облаков движенье.В осенней просини несёт рекаМир тишины и зябких отражений,Заколебавшихся у поплавка.

Взлетев! Резко чертит удочка кривую,Сверкнув на солнце мокрой чешуёй,Расплачивается за роковуюСвою ошибку окунь небольшой.

И кто-то, подошедший незаметно,Приветливо мне «здравствуйте» сказал.«Как клёв?»И я,С приветствием ответнымЕму я место рядом указал.

И выпустил табачный дым сквозь губы,О рыбной ловле, жизни и судьбеБеседует с тобою дружелюбноЕщё вчера совсем чужой тебе.

На охоте

Камыш и побуревшая осока,А под ногою ржавая вода.В осеннем небе, чистом и глубоком,Зажглась несмело первая звезда.

И небосклон заря спалив дотла,Рассеяла сиреневою пылью…Охваченный волнением всесильным,Я вскидываю два стальных ствола.

Тревожный крик взлетевшего бекаса.Свинцом горячим раненый в крыло,Он падает. Спешу по почве вязкой…Как птичье сердце бьётся тяжело!

И на ладони, в буром оперенье,Комочек тёплый… А в душе моейКак непохожи эти два мгновеньяВ противоборствующей сущности своей.

9/X

Сегодня из «Рыболов-Спортсмен» получил рецензию на мое стихотворение некоего Н. Коваля, члена редколлегии альманаха. Стихи ему передал Н.П.Смирнов.