Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах Страница 2

– Если многие пишут левой ногой, почему я не могу их редактировать левой рукой? – сказал он.

Потеряв дело, о котором грезил с самого детства, он не осуждал тех, кто не потерял на войне ничего: его беда не жаждала чужих бед. Но главный врач, мужчина вполне призывного возраста, источал избыточное здоровье. Родильный дом, который он возглавлял, был создан для прихода людей в жизнь, а не для ухода из нее. И все-таки его жизнерадостность, позабывшая об уходе из жизни миллионов, даже Абрама Абрамовича заставила помрачнеть.

Главврач поздравил маму так весело и беспечно, будто она не мучилась трое суток. А целовал ее так крепко и продолжительно, что Еврейский Анекдот на всякий случай прокомментировал для отца:

– Это братский поцелуй, Боря!

Затем главный врач расцеловал нас троих, хоть делать этого не полагалось:

– Мои дети!

– Он шутит, – объяснил Анекдот.

Но главврач вкладывал в свою шутку нешуточный, обобщающий смысл:

– Всех детей, которые здесь рождаются, я ощущаю своими!

Корреспонденты восхитились, а отец окончательно успокоился.

Частной собственности у нас тогда еще не было, но главный врач считал своими и дом и детей.

– Хорошо, что он не ощущает своими рожениц, – сказал Анекдот.

Отец никогда не изменял… Ни маме, ни семье, ни своим политическим убеждениям.

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен!» – говорят на Востоке. Стало быть, на Востоке страшатся нестабильности. Я думаю, и на Западе тоже. Отец, благодаря своей мужской и родительской верности, подарил нашей семье стабильность. То есть покой. «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» Я, как и поэт, поставил бы на первое место «покой», потому что воля без покоя ничего не стоит. Уж поверьте психоневрологу…

Ортодоксальность в любви, на мой заинтересованный взгляд, отца возвышала, а ортодоксальность политическая – унижала. «Опасных» анекдотов Абрам Абрамович при отце не рассказывал. Но не потому, что отец их боялся, а потому, что он не подвергал сомнению ни одного поступка Советского государства. Заблуждаться могли люди, но не страна. Да и те люди, которые олицетворяли собой государство, по мнению отца, в потемках заблуждений плутать не могли.

– Страна любит нас! – преподнес отец маме свою патриотическую убежденность. Хотя для нее важней, я полагаю, была его любовь. – И завтра все узнают, что у нас с тобой родились девочка и два мальчика.

«Страна любит нас… Страна узнает…» Эти фразы записали все корреспонденты и зафиксировали все звукозаписывающие аппараты, которые незаконно, нарушая элементарные гигиенические правила, разместились в палате.

Но страна не узнала. Сообщения о торжестве в семействе Певзнеров не появились. Ни на следующий день, ни позднее… Родильный дом не верил глазам и ушам своим. Врачи и медсестры, накануне ошалело наблюдавшие корреспондентскую суету, на рассвете устремились к газетным киоскам. Предвкушая сенсацию, как деликатес, которого ни разу в жизни не пробовали, они нагрузились пачками утренних изданий, чтобы прочитать, показать всем, чьим мнением они дорожили, и сохранить на память. Включили радиотарелки. Ближайшие и даже не очень близкие родственники Певзнеров были заранее оповещены – и тоже шарили глазами по газетным страницам, внимали радиоволнам. Страницы и волны сообщали о взятии Берлина, о том, как откликнулись на это историческое событие у нас и за рубежом. Но о том, как откликнулись мама и папа, никто не упомянул. И о нас, новорожденных Певзнерах, которые тоже «откликнулись» самим фактом своего появления на свет, не было ни единого слова.

– Знаешь, есть такой анекдот… – не без грусти сказал отцу Абрам Абрамович, когда безмолвие средств массовой информации стало очевидным. – Один еврей где-то, кажется в Лондоне, говорит другому еврею: «Какой ужас: с моей женой живет лорд. Правда, я живу с его женой». – «Значит, вы квиты?» – «Как бы не так: я ему делаю лордов, а он мне – евреев!»

Положив руку на отцовский лейтенантский погон, Абрам Абрамович добавил уже от себя:

– Еще три еврея на нашей земле… Почему это должно всех обрадовать? И его в том числе? – Кто персонально имелся в виду, Анекдот не уточнил: это не требовало уточнений. – Достаточно, Боря, того, что это радует нас с тобой. И мученицу Юдифь… Предостаточно!

– При чем тут он? – тихо вспылил отец.

– Если бы ему это могло понравиться, они бы напечатали. И сообщили по радио! Неужели ты сомневаешься?

– Здесь нет злой воли и умысла. Я ни капли не сомневаюсь! – мобилизуя свои убеждения и уже гораздо громче ответил отец. О, как не хватало ему тогда и потом этой капли сомнений! – Все логично. И вполне ясно. Взяли Берлин… В сравнении с таким событием личный праздник семьи – ничего не стоит. Не для нас, конечно. А для других… Смешивать два таких разных праздника? Политически сомнительно и, я бы даже сказал, бестактно.

– Не вздумай объяснять это Юдифи, – посоветовал Анекдот.

– Почему?

– Боюсь, она не поймет.

– Она поймет! – защитил маму отец.

– Лучше послушай еще один анекдот, – предложил Абрам Абрамович. – К еврею в такой же вот день приходит приятель и говорит: «У тебя родилась тройня… И ни один из трех на тебя не похож!» – «Я всегда говорила, что он мне изменяет!» – восклицает жена.

Отец бдительно насторожился. Шуток на эту тему он не воспринимал.

– А твои мальчишки – точь-в-точь ты! Девочке, прости меня, повезло еще больше: она повторила Юдифь.

Отец не страдал тщеславием. Он вообще сумел избежать серьезных физических и духовных недугов: рост его был баскетбольным, разворот плеч и непробиваемость мускулов были рассчитаны на рекордные поднятия тяжестей, а мозговые извилины «виляли», мне кажется, весьма умеренно, не утомляя его.

– Антиеврей! – характеризовал своего друга Абрам Абрамович.

К тому же отец был русоволосым и без иудейской скорби в глазах.

– Значит, то, что случилось, ты считаешь нормальным и даже логичным? А я вот нет! – неожиданно возобновил утихший было спор с отцом Абрам Абрамович. Это происходило на скамейке возле родильного дома.

«На свежем воздухе мне в голову приходят более свежие мысли: люблю, когда меня слушают, но когда подслушивают, терпеть не могу», – объяснил как-то Еврейский Анекдот.

Терзая пустой рукав пиджака, что свидетельствовало о крайнем волнении, он продолжал наступать:

– Ты подумал, какие чувства испытывает Юдифь?

– К кому?! – всполошился отец. Любая фраза, касавшаяся мамы, могла быть истолкована им как сигнал тревоги. Особенно после столь долгого фронтового отсутствия. Похоже, войну отец ненавидел больше всего не за ее кровавое зверство, а за то, что она разлучила его с женой.

– Успокойся, чувства не «к кому», а «какие»… В психологическом смысле. Психологическом, а не женском! В палату сегодня вламываются, или забегают, или впархивают – в зависимости от интеллигентности – врачи, медсестры, санитарки. Вопросы и недоумения одни и те же: «Почему не опубликовано? Почему не сообщили по радио?» У некоторых в руках пачки газет. Я видел… Что она, бедная, может им отвечать? Сказать, что ее и нас обманули? Мы же не приглашали всех этих корреспондентов, репортеров и фотографов.

Интересы мамы были для отца равны лишь интересам Отечества. Он поднялся со скамейки так резко и целенаправленно, как поднимался, наверное, в атаку.

– Я пойду и задам те же вопросы. Мы ведь действительно не просили, не приглашали. Они сами… С какой целью? Серьезных соображений, я убежден, быть не может. Обыкновенная безответственность. Но пусть объяснят! А я объясню, что жену фронтовика обманывать стыдно.

Отец впервые, хоть и косвенно, напомнил, что имеет боевые заслуги. Когда людей ослепляла его Золотая Звезда, он стремился вернуть им обычное зрение. А водопады восторженных восклицаний, которые сразу после войны были воистину «ниагарскими», отец усмирял. Тем самым доказывая, что словесные водопады поддаются регулировке, подобно воде из крана.

– Я пойду. И потребую! Ты советуешь?

– Вместо ответа или совета расскажу тебе лучше историю…

– Анекдот?

– Нет, жизненную историю. Близкую тебе, фронтовую. Один командир взвода по фамилии Буслаев… Я запомнил фамилию, потому что она, как и он, из легенды. Так вот, он кинулся под немецкий танк, обвязавшись гранатами. А танк остановился – мгновенно, как вкопанный. Буслаев остался жив, чем был весьма огорчен. Стремление подорвать танк оказалось, представь себе, сильней страха смерти. Он, раздосадованный, объяснил свою «неудачу» высоким качеством немецких тормозов – и был приговорен трибуналом к десяти годам заключения.

– За что?!