Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах Страница 3

– За что?!

– За пораженческие настроения и преклонение перед захватчиками. Тормоза-то он похвалил вражеские!

– А верность народу?! – естественно и простодушно, как чайник, вскипел отец.

– Верность режиму для них важней верности стране и народу. Пойми это, Борис. Преклонение… Если Вася Буслаев и преклонил колени, то для того, чтобы бросить себя под танк. Машина остановилась… Но они не остановятся, не затормозят – и наедут всей своей машиной на неугодного. Не сомневайся!

Отец и не сомневался, но в противоположном смысле.

– Не верю, что его арестовали просто так, за какие-то фразы. Было что-то еще… Было! Но Юдифь оскорбили без всякого повода. Выставили на смех – этого я не прощу. И ничего не боюсь!

– Знаю, что не боишься. Но и это скрывай. Тем более, что ты им веришь, а мне и Буслаеву – нет. Пусть не веришь, а я скажу: они полагаются только на силу страха. Не перед недругами, а перед своими, перед системой. Не какого-нибудь там заурядного страха, а сатанинского. Страха, при котором никто – за исключением одного! – не смеет ощущать себя в безопасности: ни ребенок, ни старик, ни Герой. Ты мне не веришь… Но все же пойми и запомни это.

Золотая Геройская Звезда завершала плакатность отцовской внешности. Политическая ортодоксальность, такая же непробиваемая, как и его мускулы, вполне соответствовала внешнему виду. Все в отце было органично… для него самого. Ничто не противоречило образу патриота и гражданина. Только вот упрямо грассировал.

– Приходит еврей устраиваться диктором на радио, – рассказал по этому поводу Анекдот. – Букву «Р» не выговаривает, акцент местечковый. «К сожалению, не подходите», – сообщают ему. «И тут антисемитизм?!» – восклицает еврей.

Отец ничего подобного воскликнуть не мог: он был уверен, что антисемитизм, как и все плохое, в Советском Союзе отсутствует. На этот счет у него не было комплексов.

Но одним душевным недугом отец все же страдал. Он мученически любил маму. И втайне мечтал, чтоб она, оставаясь такой же красивой, какой была, и такой же покорно женственной, в присутствии мужчин волшебным образом становилась бы невидимкой и ее очарование было бы видно ему одному. Благодаря молитвенно иудейской маминой красоте и отцовской рязанской внешности, наше семейство выглядело вполне интернациональным.

Отец измучивал себя ревностью, хотя для нее, как его уверял Анекдот, не было никаких причин. Уверять-то он уверял, но не вполне убедительно. Будто и сам испытывал некоторые опасения.

– Если женщина очаровательна, не думай, что ты первый это заметил, – сказал он отцу.

Зачем? Невидимкой мама, вопреки желанию отца, не становилась. Это было для его ревности «суровой действительностью».

Краска не касалась маминых губ, щек и ресниц. А ее волосы не пользовались услугами парикмахеров-мастеров. Все это придавало маминому лицу иконописную первозданность, а отцовской ревности – дополнительную необоснованность.

Фронтовую готовность к отпору могло вызывать лишь то, что мужчины – по-моему, все встречавшиеся на мамином, по-женски победоносном, пути – видели в ней не приятельницу, не папину жену и не нашу маму, а раньше всего и «позже всего» – женщину. Мужчины не скрывали этого из-за невозможности скрыть. Иные – особо самоуверенные – принимали внешнюю мамину робость за доступность, но вскоре ушибались, наталкиваясь на свое заблуждение.

Еврейский Анекдот, мне чудилось, сознательно не позволял отцу, как говорили в ту пору, притуплять бдительность. Но использовал он, как обычно, свои методы и приемы.

– Однажды собрались четыре подруги, – принялся он рассказывать очередной анекдот. – Самая красивая из них говорит: «Вчера я взяла да и рассказала мужу обо всех изменах, которые совершила за нашу с ним совместную жизнь!» – «Какая смелость!» – восхитилась одна. «Какая наглость!» – возмутилась другая. «Какая память!» – воскликнула третья.

Удовлетворенный нервной отцовской реакцией, Абрам Абрамович добавил:

– Это не еврейский анекдот, а общечеловеческий. Он имеет отношение к женам и мужьям вне зависимости от их национальности.

Приехав с фронта на недельную побывку – получать Золотую Звезду, отец, видимо, задумал нагрузить маму сразу тремя детьми, чтобы ни на что, кроме них, у нее не осталось времени. Задумал – и, поддержанный ревностью, осуществил.

Отец ушел на войну добровольцем, но уходить с войны добровольцем он не хотел – особенно же в дни самых последних и отчаянных схваток. Его, однако, вызвал к себе командир дивизии и приказал:

– Сегодня же улетишь в Москву!

– А куда я должен явиться?

– В родильный дом!

– Это я дал телеграммы, – сообщил главный врач роддома, как только отец возник впервые на пороге его кабинета.

– Телеграмму, – по-военному уточнил отец.

– Нет, именно три: командующим дивизии, армии и всего фронта. А как же! Страна должна знать не только своих героев, но и их детей. Тем более если они рождаются по-фронтовому: плечом к плечу!

– Многие наловчились рассуждать о фронте вдали от него, – беззлобно обобщил Анекдот.

Именно главный врач, которому сообщили, что у мамы в животе бьются одновременно три сердца, оповестил об этом не одних командующих, но и чуть ли не все средства массовой информации. При посредстве этих средств он хотел сблизить с героями-победителями не только маму, но и свой родильный дом, и себя самого.

Цель была, средства для ее достижения были – и вдруг вместо первоначальной единогласной готовности воцарились единогласная тишина и глухое молчание.

Мама, умевшая принимать на себя чужую вину, извинялась перед отцом, перед Еврейским Анекдотом, перед акушером Федором Никитичем и перед всеми, кто появлялся в ее палате.

– Семейное торжество не должно становиться общенародным. Это было бы нарушением законов природы, – сказал Федор Никитич, рано поседевший от чужих страданий и так уставший бороться с маминой физической болью, что еще, казалось, не преодолел своей боли душевной.

Главврач в палате не появился.

Отец же не уставал объяснять происшедшее глобальными обстоятельствами:

– Это понятно. – Он обладал способностью объяснять необъяснимое. – Взяли рейхсканцелярию… При чем тут я и мои дети?

– Да еще все трое – Певзнеры! – добавил Абрам Абрамович.

– Ты опять о своем?! – вскипел отец, который, повторюсь, вскипал прямодушно, как чайник, но исключительно на политической почве. – Мне дали Героя? Дали. Где же твой антисемитизм?

– Ты, я понимаю, должен сказать спасибо за то, что они дали тебе Героя? А не они должны испытывать благодарность за то, что ты проявил героизм?

– Многие проявляли. И учти: из всех, кто был в батальоне, командир выбрал в ту ночь меня. И послал.

– На верную гибель?

– Именно мне доверил…

– Умереть? Ты, правда, не полностью оправдал его ожидания: спас батальон… но и себя тоже.

– Зачем ты так говоришь?

Если определение «честный до глупости» может существовать, оно относилось к отцу.

– Зачем ты так?! – повторил он, оскорбляясь за своего командира. – Он послал меня потому, что…

– У вас в батальоне был еще хоть один еврей? – перебил отца вопросом Еврейский Анекдот.

– Нет… больше не было.

– Может, не из кого было выбирать? – с печальной иронией констатировал Абрам Абрамович. – Не хочу сказать, что это типично. Но в данном конкретном случае… Ты же знаешь, что к званию Героя командир, тобою спасенный, представлять тебя не хотел. А зачем? Быть обязанным своей жизнью еврею?

Поскольку в устах Абрама Абрамовича все звучало как анекдот или полуанекдот, всерьез возражать было глупо. Но мой принципиальный отец решил все-таки сокрушить точку зрения лучшего друга:

– Ты знаешь, какую часть населения у нас в стране составляют евреи?

– Чем больше, тем лучше… для юдофобов: есть на кого валить. Не дай Бог, евреев когда-нибудь не останется вовсе. Придется импортировать! Пусть немного… Зачем же хоть одну государственную вину брать на себя?

– Их мало! Евреев… – будто раскрывал тайну отец. – А по количеству Героев – на одном из первых мест.

– И чья же это заслуга! Тех, кто их награждал?

Отец растерялся. И, как до золотой рыбки, от которой ждал подмоги, привычно дотронулся до своей Золотой Звезды.

– Но ведь награждали!

– А если бы награждали всех, кто заслуживал? Вот был бы скандал. Исторический!

– Я не согласен, – безапелляционно, но и бездоказательно отпасовал отец.

– Давай-ка я для разрядки расскажу анекдот, – прибег к своему излюбленному приему Абрам Абрамович. – Воздвигли памятник: «Неизвестному солдату Рабиновичу». Все удивляются: «Как это так? Неизвестному и… Рабиновичу?!» – «Дело в том, – объясняют, – что неизвестно, был он солдатом или нет». А оказывается – на одном из первых мест? Значит, известно: был!