Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии Страница 20

Вот что я подразумеваю под «освобождением в воображении». Подумать о том, какой бы стала жизнь в мире, где каждый в действительности обладает правом решать сам за себя, индивидуально и коллективно, к каким сообществам люди пожелали бы принадлежать и какого рода идентичности они захотели бы принять — вот это по-настоящему сложно. Чтобы добиться такого мира, необходимо преодолеть невообразимые препятствия. Нужно было бы изменить почти всё. Мы натолкнулись бы на упрямое и насильственное противостояние со стороны тех, кто получает больше всего выгоды от существующего устройства общества. Наоборот, писать так, как будто бы эти идентичности уже свободно созданы или близки к тому, легко, и это полностью избавляет от сложных, трудноразрешимых вопросов, по отношению к которым собственная работа автора является частью той самой «машины идентичностей». Но это реализует концепцию не больше, чем разговоры о «позднем капитализме», который сам по себе придёт к индустриальному коллапсу или будущей социальной революции.

Иллюстрация:

Если то, что я описал, до сих пор не до конца понятно, позвольте мне вернуться в новогоднюю ночь 1994 года, к тому моменту, когда сапатисты подняли восстание в Чьяпасе и, можно сказать, дали этим начало движению, известному нам как движение антиглобалистов. В большинстве своём сапатисты принадлежат к сообществам майя, говорящим на языках цельталь, цоциль и тохолабаль. Эти сообщества, обосновавшиеся в Лакандонской сельве, одни из самых бедных и эксплуатируемых в Мексике. Сапатисты не называют себя анархистами или хотя бы автономами, они представляют своё собственное уникальное течение в русле данной широкой традиции, поскольку они пытаются кардинально изменить революционную стратегию, полностью отказываясь от идеи авангардной партии, захватывающей государственную власть, и, наоборот, сражаясь за создание свободных анклавов, которые могут послужить моделями независимого самоуправления, ведущими к полной реорганизации мексиканского общества в сеть, состоящую из самоуправляемых групп, функции которых частично перекрывают друг друга, и способных начать обсуждение того, как восстановить политизированное общество. Очевидно, существует несколько различных точек зрения внутри движения сапатистов о формах демократии, которые они хотели бы распространять. Основная часть говорящих на языках майя непреклонно настаивает на форме консенсуса, взятой из собственных общинных традиций, но переформулированной так, чтобы быть гораздо более эгалитарной; некоторые из говорящих по-испански военных лидеров восстания настроены скептически по отношению к возможности применения консенсуса на уровне нации. Тем не менее в конечном итоге они вынуждены были уступить мнению тех, кем они «руководят, подчиняясь», как говорят среди сапатистов. Однако как только новость об этом восстании облетела весь мир, произошло необычайное событие. Именно здесь мы можем по-настоящему увидеть работу «машины идентичностей», о которых говорила Лив. Вместо обозначения сапатистов как группы повстанцев с мечтой о радикальных демократических преобразованиях, они были немедленно определены как группа индейцев-майя, требующих локальной автономии. Так изобразили их международные медиа, именно это стало значимым для всех, начиная с гуманитарных организаций и бюрократов в Мексике и заканчивая наблюдателями в области прав человека в ООН. По прошествии времени сапатисты, чья стратегия с самого начала зависела от поддержки международного сообщества, были вынуждены разыгрывать «туземную карту», за исключением тех случаев, когда договариваться приходится со своими самыми преданными союзниками.

Эта стратегия не была абсолютно неэффективной. Спустя десять лет, Сапатистская армия национального освобождения всё ещё существует, не испытывая потребности в боевых действиях, как раз потому, что они были готовы на некоторое время уменьшить значение «национального» в своём названии. Я лишь хочу подчеркнуть, насколько покровительственной была международная реакция на восстание сапатистов (или, если не стесняться в выражениях, насколько она была расистской). Потому что то, что предлагали сапатисты, это как раз-таки начать эту тяжёлую работу, которая скрывается за завесой риторики об «идентичности», о которой я говорил: попытки разработать ответы на вопрос, какие формы организаций, какие формы процесса принятия решений и их разработки потребовались бы, чтобы создать мир, в котором люди и сообщества были бы по-настоящему свободны самостоятельно определять, какими людьми и сообществами они хотят быть? А что же им ответили? Фактически им сообщили, что раз они майя, то они не способны что-либо советовать миру ни относительно процессов, посредством которых эта идентичность была построена, ни относительно природы политических возможностей. Как майя, единственно возможное политическое заявление, которое они могли донести до не-майя, это сообщение о том, что они являются майя. Они могли отстаивать право оставаться майя. Они могли потребовать своего признания как майя. Но сказать что-либо миру, а не просто констатировать свою принадлежность к майя, оказалось немыслимым.

Но кто прислушивался к тому, что они на самом деле хотели сказать?

Кажется, только толпы подростков-анархистов в Европе и Северной Америке, которые вскоре начали блокировать саммиты глобальных элит, тех самых, с кем антропологи поддерживают такой нелёгкий и мучительный союз.

Однако анархисты были правы. Я думаю, антропологам следует объединиться с ними ради общего дела. В наших руках инструменты, которые могут иметь огромное значение для человеческой свободы. Давайте возьмём на себя хоть какую-то ответственность за это.

Неожиданная победа

Самая большая проблема, с которой сталкиваются движения, выступающие за прямое действие, состоит в том, что мы не умеем распознавать победу.

Это утверждение может показаться странным, потому что многие из нас в последнее время не чувствуют себя особенно победоносно. Большинство анархистов сегодня считают, что движение за социальную справедливость было большим мыльным пузырём: разумеется, оно многих вдохновляло, но ему не удалось ни укорениться на организационном уровне, ни изменить очертания власти в мире. Антивоенное движение разочаровало нас ещё больше, поскольку анархисты и анархическая тактика были слишком маргиназилированы. Война, разумеется, закончится, но просто потому, что войны всегда заканчиваются. Мы не чувствуем себя причастными к изменениям.

Предлагаю посмотреть на это с другой стороны. У меня есть три начальных утверждения:

1. Как ни странно, правящий класс живёт в страхе перед нами. Управленцев всё ещё преследует перспектива быть повешенными на столбах, если большинство американцев вдруг поймут, что замышляют власть имущие. Знаю, это кажется невероятным, но тяжело найти другое объяснение тому, как они впадают в панику, как только на горизонте появляется возможность массовых протестов, а особенно массового прямого действия. В этом случае они обычно пытаются отвлечь внимание, затевая какую-нибудь войну.

2. В какой-то мере эта паника небезосновательна. Массовое прямое действие, особенно если оно организовано на демократических началах, невероятно эффективно. За последние 30 лет в Америке было только два случая подобного массового действия: антиядерное движение конца 70-х и так называемое «антиглобалистское» движение, начавшееся приблизительно в 1999–2001 году. В любом из случаев главные политические цели были достигнуты намного быстрее, чем большинство вовлечённых в движение людей этого ожидали.

3. Настоящая проблема, с которой сталкиваются подобные движения, в том, что скорость их первых достижений всегда застигает участников врасплох. Мы вечно не готовы к победе. Мы начинаем воевать друг с другом. Эскалация репрессий и отсылки к национализму, которые неизбежно сопровождают очередной виток военной мобилизации, играют на руку авторитариям с обеих сторон политического спектра. В итоге, когда нашу первую победу наконец можно пощупать руками, мы обычно уже чувствуем себя неудачниками и даже не замечаем её.

Я разберу эти два наиболее выдающихся примера борьбы по порядку.

Антиядерное движение

Антиядерное движение конца 70-х ознаменовало первое в Северной Америке появление того, что мы сейчас считаем стандартной анархической тактикой и анархическими формами организации: массовые протесты, аффинити-группы, советы представителей, принятие решений путём консенсуса, солидарность с заключёнными, а также сам принцип децентрализованной прямой демократии. Всё это было довольно примитивно по сравнению с сегодняшними аналогами; были также и значительные отличия — в частности, намного более строгие, гандианские представления о ненасилии, — но все элементы присутствовали в том движении, и именно там они впервые использовались в совокупности. В течение двух лет движение росло с удивительной скоростью и, казалось, имело все шансы стать общенациональным. Затем, почти так же быстро, оно раскололось.