Сергей Васильев - Как это было у меня: 90-е Страница 24

И с какого-то момента дома я перестал рассказывать о работе вообще. Мы обсуждали друзей, их жен, детей, какие-то общие истории, слухи, интриги, но не дела. Так у нас в семье повелось. Потому периодические мои упоминания о проблемах никто в семье — ни жена, ни теща, ни родители (те вообще были далеки от всего этого) — всерьез не воспринимал.

Да и мне самому просто не хотелось погружать близких во все это.

Что бы я сказал, если бы они меня спросили: «А что мы будем делать, если?..»

Если завтра — конец?

Я не знал ответа и потому боялся вопроса. И упоминал о проблемах лишь вскользь.

В девять вечера мы сели за стол и включили, как у нас водилось, телевизор. Мы всегда ужинали под новости ОРТ.

Диктор рассказывал про победу Ельцина и проигрыш Зюганова — только что закончились выборы. Комментаторы объясняли причины успехов одного и неудач другого. А сразу после блока «Политика» диктор перешел к экономическим новостям и объявил: «У нас в гостях председатель Центрального банка России Сергей Дубинин, и мы поговорим о том, что происходит сейчас в банковской сфере. Если конкретнее, то нас, зрителей, волнует вопрос: что происходит с одним из ведущих российских банков — с Тверьуниверсалбанком?»

В то мгновение мы все замерли за столом — это было для меня в тот момент абсолютно неожиданно!

Я — и вся семья, — онемев, уставились в телевизор.

Дубинин рассказал примерно следующее: «У банка проблемы, он вложил много средств в офисную недвижимость и в разные кредиты, а кроме того, у него большая вексельная программа по всей стране. Мы, Центральный банк, ввели в Тверьуниверсалбанке временную администрацию. Она уже несколько недель работает там, но мы увидели, что руководство банка и в Твери, и в Москве начало проводить какие-то сомнительные операции, похожие на вывод активов, и потому Центральный банк принял решение отозвать лицензию у Тверьуниверсалбанка».

Это был шок. Я сидел с широко вытаращенными глазами и смотрел сквозь телевизор — в глаза Дубинина.

Это был конец!

Повисла тишина, только дети что-то болтали. Жена и теща ошарашенно молчали, не зная, что сказать.

Молчал и я.

Просидев так еще несколько минут, я поднялся и пошел к себе в кабинет. Мобильник уже разрывался — звонили все.

P.S.

В том выступлении Дубинина по центральному телевидению, кроме всего трагического для нас, прозвучала одна ключевая фраза, которую я не сразу осознал, а точнее, поначалу я в нее и не поверил.

А именно, он сказал, что вкладчики Тверьуниверсалбанка — каковых было много по всей стране — могут не беспокоиться, их сбережения сохранятся в целости.

Все вклады будут переведены в Сбербанк РФ. ЦБ уже договорился со Сбербанком, и тот проведет все выплаты, а в обеспечение этого получит некоторые активы ТУБа.

Такое решение ЦБ оказалось для меня тогда неожиданным.

Именно об этом мы просили Центробанк долгие месяцы, но нам все время отказывали.

Именно проблема вкладчиков тревожила нас тогда более всего, потому что я с ужасом представлял очереди возмущенных обманутых вкладчиков около московских, тверских, питерских и всех региональных филиалов банка.

Тогда в ЦБ еще не было Агентства страхования вкладов, защищавшего сбережения, как сейчас.

Именно в тот момент ЦБ впервые применил и протестировал процедуру, по которой теперь работает вся российская банковская система.

Скандал в семье (июль 1996 года)

Я приехал домой в Ильинское поздно вечером.

Было тупое осознание полной беспомощности и безысходности.

Что делать завтра? Что вообще будет завтра?

Жена и теща чем-то занимались на кухне, делая вид, что все как всегда.

Но в воздухе чувствовалось напряжение.

Мне казалось, что все у меня хотят что-то узнать, что даже дети вот-вот меня о чем-то начнут расспрашивать.

Но домашние молчали и чем-то тихо занимались, перемещаясь по комнатам, все готовились ужинать. Теща спрашивала о чем-то малозначительном. Сели за стол — я, Рита, теща, дети.

Первой не выдержала жена. Я не помню уже из-за чего, но мы начали друг на друга орать. Очень резко и очень громко. Прямо при детях.

Куда-то в угол со стола полетели тарелка и приборы.

«Я думал, что хоть дома меня ждут тишина и покой! — кричал я. — Я думал, что хоть здесь меня не будут доставать, что хоть здесь меня поддержат!»

Вскочив из-за стола, я побежал к себе, но вдруг понял, что не могу оставаться дома. Уже в спальне я стал лихорадочно одеваться.

Теща плакала за дверью: «Сережа, ну успокойся, мы все с тобой, ну что ты… Мы хотим тебе чем-нибудь помочь».

Рита что-то кричала мне с первого этажа.

Дети плакали: «Папа, не ругайся с мамой…»

Нервно одевшись, я схватил ключ от джипа и выбежал из дома, громко хлопнув дверью. Картина была ужасной, я выглядел рассвирепевшим и злым. Я понимал, что абсолютно неправ, но я просто не хотел в тот момент никого видеть. Никого!

И особенно я не хотел видеть семью — точнее, не хотел, чтобы семья видела меня таким.

Уже почти наступила ночь, когда я доехал до московской квартиры на Кутузовском.

Чувство опустошения не уходило. Та же потерянность, та же злость на все и на всех. На Козыреву, на Ефима, на всех, кто не вернул нам кредиты, на этот огромный офис на проспекте Вернадского, который мы зачем-то купили два года назад, заплатив кучу денег, а потом потратили еще одну кучу на его ремонт. На этот чертово здание центральной конторы, которое Козырева зачем-то вздумала строить в Твери. На Руслана Орехова из ГПУ Кремля. На ребят из ЦБ, которые расположились в моем кабинете. Что они вообще сделали в жизни, чтобы сесть хозяевами в мой кабинет?!

Я был зол на весь банк, на всех друзей вместе и на каждого по отдельности, за то, что они так мало сделали, чтобы выправить ситуацию.

А вся эта куча московских отделений с сотрудниками? Почему они не бегали весь год и не искали новых клиентов? А мы ведь им всем платили зарплату!

Зачем мы продолжали последние два года выдавать кредиты? Нужно было прекращать выдавать кредиты, тупо покупать валюту — тогда мы бы отбили все эти здания, и даже козыревский тверской офис…

В голове бурлила гремучая смесь из злости, обид, перечисления неудач, попыток найти себе оправдание и подсчетов, сколько же денег нам не хватило, чтобы выжить. Сколько у нас украли, сколько мы проели?

А главное… я вообще не знал, что будет завтра!

Вообще.

Сто тысяч долларов (июль 1996 года)

Примерно за месяц до краха часть денег мы разместили на корреспондентском счете в одном дружественном банке, чтобы можно было работать через него, если начнутся какие-то проблемы.

Это был своего рода страховой депозит.

Проценты по тому счету банк должен был заплатить нам наличными, это было тогда обычным делом.

И вот, когда у нас отозвали лицензию и нас в один день уволили, именно проценты с этого счета оказались единственными и последними личными деньгами, которые у нас остались.

Нужно сказать, что мы никогда не откладывали специально что-то на черный день. Тогда мы вообще не думали о черных днях, нам казалось, что мы будем только расти и расти. А в этот последний перед крахом год прибылей особо и не было, чтобы что-то значительное откладывать.

Мы не ограничивали свои обычные траты, жили и расходовали деньги, как всегда, но ничего и не откладывали.

И вот, как только Козырева уволила меня со всей командой, мы собрались вместе и поделили эти проценты. Как обычно — поровну. Я взял свою часть, это было около ста тысяч долларов, и поехал к себе в квартиру на Кутузовском.

Я очень хорошо помню этот момент.

Сейфа в квартире не было. И потому я решил положить их в шкаф в спальне. Открыл шкаф, положил эту пачку денег на полку шкафа и сел рядом на кровать.

Я сидел и тупо смотрел на эту пачку…

Сидел и смотрел… на эту пачку денег.

Именно в тот момент я четко и явственно понял: «Это все, что у меня осталось!»

Как такое могло случиться? Я сидел и не мог всего этого осознать. Мы ведь создали большой бизнес, у нас вроде бы все было.

Это же был огромный механизм, там крутились тысячи людей, наше имя было во всех газетах… а сейчас у меня ничего нет!

«Как такое может быть? Как это могло случиться?» — повторял и повторял я про себя.

Я сглатывал слюну, жмурился, пытаясь заплакать, и смотрел, смотрел на эту мою последнюю пачку денег.

Что мне делать? Мне тридцать один год. Я уже, казалось бы, всего достиг, был на вершине, а теперь я опять в самом низу, на самом дне.

«Ладно бы мне сейчас было уже сорок или пятьдесят, — думал я в тот момент. — После пятидесяти можно уйти и на пенсию, на покой, чтобы никого не видеть и не слышать. Но мне только тридцать один! Что мне делать?!» — орал я внутри себя.

Я смотрел и смотрел на эти сто тысяч долларов.