No pasaran! Они не пройдут! Воспоминания испанского летчика-истребителя - Франсиско Мероньо Пельисер Страница 25

мороза замерзает масло в двигателе, и винт останавливается с лопастью в вертикальном положении. Кругом царит необычная тишина. Только крылья, разрезая морозный воздух, издают шелест, похожий на звук рвущейся бумаги. По мере приближения к земле начинается сильный боковой ветер. Прилагая максимум усилий, я пытаюсь удержать самолет, не дать ему отклониться от взлетно-посадочной полосы — и с большим трудом приземляюсь на аэродромное поле. Все проходит благополучно.

Сев, я понимаю, что вложил в этот полет не только свою волю, но и волю, и опыт наших старших летчиков, механиков, оружейников, мотористов, солдат — нашу общую волю к победе. С разных сторон летного поля к самолету сбегаются мои друзья. На их лицах я вижу радость и слезы недавней тревоги за мою судьбу. Допустимое время пребывания в воздухе уже давно истекло, и никто не ожидал моего возвращения. Мы подсчитываем потери врага и наши собственные: у нас не вернулась только одна машина. К всеобщей радости, через некоторое время позвонил и пропавший летчик, Фернандес Моралес, — и по телефону сообщил свое местонахождение. Он выпрыгнул с парашютом и благополучно приземлился.

В это время на аэродроме шумно, пыльно, дымно. На дороге, идущей параллельно взлетной полосе, сильный северный ветер поднимает клубы пыли, затрудняющие движение машин. Земля испещрена воронками от бомб разного калибра, и местное население, оказывая нам помощь, усердно засыпает их, таская землю за несколько сотен метров. Когда мы все собираемся в помещении штаба, результаты боя еще не известны. У дверей стоят командиры двух эскадрилий: Клаудин и Сарауса. От сильной усталости у них красные воспаленные глаза, цвета спелой земляники.

— А, это ты? — удивленным тоном спрашивает меня Сарауса. — У тебя еще осталось что-нибудь во фляге, а то у меня все давно кончилось? А то что-то ужасно горло дерет.

В это время из помещения выходит Браво.

— Пойдемте со мной, я вам покажу свой самолет!

Петляя между воронок, мы подходим к его самолету.

— Смотрите! Как вам это нравится?

По моему телу пронеслась легкая дрожь: так сильно была изрешечена пулями его машина.

— Видели что-либо подобное раньше? В меня всадили тридцать пуль. Вместе с выходными отверстиями — всего шестьдесят дырок!

— Главное, что ни одна пуля не задела тебя. Если хоть одна долбанула бы тебя в макушку, ты бы сейчас так не болтал! — как всегда, с насмешкой говорит Сарауса.

— Да, это так, лейтенант Браво! — говорит Клаудин дружески начальственным тоном, кладя ему руку на плечо. —А ты понимаешь, почему это произошло?

— Я слишком увлекся преследованием трех «Мессершмиттов»!

— Значит, вот так: бей, да смотри в оба!

Несколько минут все молча смотрят на самолет,

каждый думает о чем-то своем. Порывы ветра становятся все сильнее и сильнее, мороз крепчает. Мы пытаемся укрыться под обрывом высохшей реки, садимся на голые холодные камни и закуриваем в ожидании, пока приведут в порядок взлетную полосу, чтобы снова подняться в воздух.

В сведения об исходе боя, собранные среди пилотов, сразу трудно поверить: сбито семь вражеских самолетов — шесть «Мессершмиттов-109» и один «Юнкерс». Немного позже выясняется, что на нашей территории найдены обломки еще двух вражеских самолетов. Это почти невероятная победа над врагом!

Впервые «Мессершмитты» в таком количестве вступили в бой с нашей авиацией. На этот раз высота и количество были не в нашу пользу, и, кроме того, мы вынуждены были воевать на горизонтальных виражах, на которых возможности наших самолетов ниже, чем у «мессеров»18.

Наша победа — горькая пилюля не только для врага, но и для некоторых высокопоставленных чинов нашего командования, восхвалявших немецкие машины. В считаные минуты эти мифы были развеяны и навсегда похоронены вместе с фашистскими самолетами.

По случаю нашей победы командование решило устроить банкет, забыв только об одном — пригласить летчиков, сотворивших ее. Лишь Сарауса и Клаудин присутствовали там, символически представляя эскадрилью. А мы, пилоты, в это время были заняты ликвидацией последствий бомбардировки селения. Стокилограммовая бомба попала в наш дом, пробила два этажа и зарылась в землю, угрожая взорваться каждую минуту. Рискуя жизнями, мы целый день занимались ее извлечением и легли очень поздно.

Я долго не могу заснуть. Холодный ветер, словно отшельник, блуждает по комнате, проникая сквозь щели в дверях и окнах, а его завывания и свист похожи на шальные пули, от которых тонкая дрожь пробегает по всему телу. Вскоре в комнате становится очень тихо, многие засыпают, осыпая во сне врага разными ругательствами. В этот момент с банкета возвращаются Сарауса и Клаудин. Вдруг Сарауса достает пистолет и начинает стрелять по до сих пор висящим на стенах портретам сеньоров.

— Кабронес! Сволочи!19 — вскрикивает Клаудин.

Я не понимаю, кого сейчас ругает Клаудин: сеньоров на портретах, фашистов или тех, кто устроил банкет...

Заснуть мне удается только под утро. А на рассвете, когда сон особенно сладок и кажется, что ты вот только заснул, нас будит дежурный офицер. Приходится сделать большое усилие, чтобы разомкнуть веки. Гурьбой мы направляемся к источнику, но он замерз. Несколько лошадей тоже пришли к источнику, чтобы напиться воды. В прозрачном чистом льду отражаются их большие грустные глаза. Женщины с мулами, груженными пустыми ведрами, тоже выстроились в очередь за водой...

НАД ТЕРУЭЛЕМ

По дороге на аэродром мы открываем в машине все окна, чтобы свежий морозный воздух выдул из нас сонливость. Я почти уверен, что после бессонной ночи кто-нибудь сегодня заснет во время полета. Поглубже усевшись в теплые сиденья, мы тихо наблюдаем привычный вид селения: редкие маленькие домики со старыми прохудившимися красными крышами и заборами, напоминающими зубы старика. Через небольшую булыжную площадь, где играют оборванные мальчишки, их деды, одетые в протертые на коленях и локтях одежды арагонских крестьян, ведут за веревочный повод ослов. Девушки вкрадчиво всматриваются в нас из-за задернутых занавесок, а парни, работающие в поле, приветствуют, поднимая вверх серпы

и другие орудия крестьянского труда. Чувствуется близость фронта. На лицах людей печаль, хотя эти забытые богом места, наверное, радость никогда и не посещала.

Подъезжая к аэродрому, мы видим, что механики и оружейники уже давно на ногах — готовят самолеты к нашему приезду. Их труд неимоверно тяжел. Мы рискуем своими жизнями два-три часа в день, а они — все двадцать четыре. Утренний ветер доносит до нас звуки нескольких выстрелов. Это условный сигнал часового, который оповещает нас о приближении вражеской авиации. Мы тут же выпрыгиваем из машин и стремглав несемся