Эжен Фромантен - Старые мастера Страница 33

Я говорю о луврском «Маленьком постоялом дворе», значащемся там в каталоге над названием «Лошади у дверей хижины». На картине изображен вечер. У колоды с водой стоят две лошади, распряженные, но в сбруе: одна из лошадей гнедая, другая - белая, изнемогающая о.т усталости. Возчик только что зачерпнул воды в реке; он подымается по крутому откосу берега, в одной руке держа ведро и подняв другую. Силуэт его мягко выделяется на фойе неба, на которое закатившееся солнце посылает свои отблески. Эта картина - единственная в своем роде по вложенному в нее чувству, по рисунку, по таинственной силе производимого впечатления, красоте тона, чарующей одухотворенности и проникновенности письма.

Другая картина написана в 1653 году, за год до смерти Поттера. Композиция, живописные пятна, накопленные знания, не покидающее автора простодушие, твердость рисунка, сила руки, меткость глаза, прелесть исполнения - все это создает замечательный во всех отношениях шедевр. Галерея Аренберга, владеющая этой драгоценностью, не содержит ничего более совершенного. Эти два несравнимых произведения, если вник путь в них, пока зывагот, что хотел сделать Поттер и что он, несомненно, сделал бы с еще большей полнотой, если бы успел,

Мы уже говорили, что всем накопленным им опытом Поттер обязан лишь самому себе. Он учился изо дня в день, всю жизнь. Смерть подстерегла его - мы не забудем этого - раньше, чем он кончил учиться. У него не было ни учителей, ни учеников. Жизнь его была слишком коротка, чтобы уделять еще время преподаванию. Да и чему бы он обучал? Манере рисовать? Но это искусство говорит само за себя, и научить ему невозможно. Композиции и пониманию эффектов? Об этом Поттер сам едва догадывался в последние дни своей жизни. Светотени? Ее преподавали во всех мастерских Амстердама, притом гораздо лучше, чем ее применял сам Поттер; повторяю, зрелище сельского пейзажа Голландии открывало ему эту область живописи лишь постепенно и далеко не всегда. Искусству составлять палитру? Но мы видели, с каким трудом ему удалось овладеть своей собственной. Что же касается технических приемов, то он не мог рекомендовать здесь больше того, что показывали его картины.

Паулюс Поттер писал прекрасные картины, но не все они являются прекрасными образцами живописи. Скорее, он давал хорошие примеры, и вся его жизнь - лишь превосходный совет.

Более чем кто-либо другой из художников этой правдивой школы, он учит бесхитростности, терпению, осмотрительности, постоянной любви к истине. Это, может быть, были его единственные, им усвоенные заповеди: только их он и мог передать дальнейшим поколениям. В этом вся его оригинальность и все его величие.

Горячая любовь к сельской жизни, открытая, спокойная, не омраченная никакими бурями душа, крепкие нервы, глубокая и здоровая восприимчивость, изумительный глаз, способный к точным измерениям, вкус ко всему отчетливому и ясно выраженному, равновесие форм, точное соотношение объемов, инстинктивное понимание анатомии и, наконец, первоклассное построение формы - вот те качества, которыми был щедро наделен Паулюс Поттер и которые один современный мастер назвал честностью таланта. Нужно отметить еще врожденную склонность Поттера к рисунку и притом такую жажду совершенства, что художник надеялся только в будущем нисать хорошо (хотя ему уже случалось писать отлично), и, далее, поразительное уменье расчленять работу, непоколебимое хладнокровие в преодолении трудностей, утонченность натуры (если судить по печальному и страдающему выражению его лица),- именно таким был этот молодой человек, единственный для своего времени и неизменный при любых обстоятельствах. Таким он был с первых дней своих неуверенных исканий, таким остался, когда писал свои шедевры.

Как редко встречаешь гения, порою лишенного таланта! И какое счастье восторженно лицезреть столь простодушного человека, все богатство которого - природный дар, любовь к истине и страстное стремление к совершенствованию!

Терборх, Метсю и Питер де Хох

Можно ли, не побывав в Голландии, но зная Лувр, составить себе правильное представление о голландском искусстве? Да, несомненно. С точки зрения общего облика школы, ее духа, характера, совершенства, разнообразия ее . жанров (кроме картин, изображающих корпорации или регентов), Лувр дает почти полный исторический обзор и, следовательно, неисчерпаемый источник для изучения. Правда, здесь есть некоторые пробелы - такого-то художника у нас почти нет, такой-то не представлен в своем последнем слове,- но перечень этих пробелов не особенно длинен.

Харлем безраздельно владеет художником, который был нам известен лишь по имени, и только совсем недавно открыт благодаря шумному и вполне заслуженному успеху его произведений. Художник этот - Франс Хальс. Однако запоздалый восторг, предметом которого он стал, почти непонятен вне Харлема и Амстердама.

Немногим более знаком нам и Ян Стен. Это живописец не очень привлекательный; с ним надо знакомиться на его родцне, изучать вблизи и часто с ним беседовать, чтобы не быть слишком шокированным его эксцентричностью и бесцеремонностью. Он менее легкомыслен, чем кажется, и менее груб, чем можно предполагать, очень неровен, потому что пишет без толку и разбору, и до и после выпивки. Конечно, надо знать, каков Ян Стен, когда он трезв. Лувр же дает лишь весьма несовершенное представление о его воздержании и о его большом таланте.

Ван дер Мер почти совсем не представлен во Франции: а так как его манера наблюдать довольно необычна даже для Голландии, то путешествие туда было бы небесполезно для всякого, кто хочет познакомиться с этим своеобразным явлением голландского искусства. Не считая этих и некоторых других малоценных открытий, ничего заслуживающего внимания не остается за пределами Лувра и дополняющих его коллекций. Я имею здесь в виду некоторые французские частные собрания, достойные называться музеями за подбор имен и красоту произведений. Можно подумать, что Рейсдаль писал для Франции - так многочисленны в ней его произведения, так, очевидно, он пришелся нам по вкусу и так оценен. Чтобы понять своеобразный гений Поттера или кипучую мощь Кейпа, может быть, необходимо некоторое усилие мысли, но все же это достижимо. Хоббема мог бы ограничиться созданием луврской «Мельницы»; несомненно, он выиграл бы в общем мнении, если бы о нем судили только по этому шедевру. Что же касается Метсю, Терборха, обоих Остаде и в особенности Питера де Хоха, то почти всех их можно посмотреть в Париже и этим удовлетвориться.

Я давно думал, и мысль моя здесь подтверждается, что нам оказал бы большую услугу тот, кто взялся бы описать путешествие по Лувру или хотя бы по «Квадратному салону», или, по меньшей мере, небольшую прогулку около некоторых картин, среди которых были бы выбраны, как мне кажется, такие, как «Визит» Метсю, «Солдат и молодая женщина» Терборха и «Голландский интерьер» Питера де Хоха.

Это было бы, конечно,- если не заглядывать слишком далеко,- оригинальное и по нынешним временам очень поучительное исследование. Просвещенный критик, который взялся бы раскрыть нам все то, что таят в себе эти три картины, удивил бы нас, я думаю, обилием и новизной своих наблюдений. Мы убедились бы, что даже самое скромное произведение искусства может служить поводом к подробному анализу, что изучение должно идти скорее вглубь, чем вширь, что нет надобности расширять его границы, чтобы увеличить силу его проникновения, что великие законы действуют и в малом.

Кто когда-либо определил в ее интимной сущности манеру этих трех художников, лучших и наиболее умелых рисовальщиков голландской школы, по крайней мере в изображении человеческих фигур? Вот, например, ландскнехт Терборха - толстый человек в походном снаряжении, в кирасе, в куртке из буйволовой кожи, с большой шпагой, в сапогах с раструбами, с мягкой шляпой, валяющейся на полу, с толстым, багровым, лоснящимся, плохо выбритым лицом, с жирными волосами, маленькими, влажными глазками и широкой, пухлой, чувственной рукой, которой он предлагает золотые монеты, достаточно ясно говоря этим жестом о своих чувствах и цели посещения. Что знаем мы об этой фигуре, об одном из лучших кусков голландской живописи, какими владеет Лувр? Говорили, что написана она со всей естественностью, что выражение ее верно схвачено и живопись превосходна. Надо признать, однако, что слово «превосходна» малодоказательно, когда речь идет о причине явления. Почему превосходна? Потому ли, что жизнь передана тут с полной иллюзией действительности? Потому ли, что тут не упущена ни одна деталь? Или потому, что фигура эта написана гладко, просто, чисто, прозрачно, приятно для глаза, легко для восприятия, что письмо нигде не грешит ни мелочностью, ни небрежностью? И как случилось, что с тех пор, как стали писать одетые фигуры в их самом обыденном виде, в заданной позе и с модели, явно позирующей художнику,- как случилось, что никогда и никто так не рисовал, не моделировал, не владел красками?