Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов Страница 36

Почудилось мне, будто тучи на северо-западной стороне окоёма приподнялись исполинским веком кита, в чьей утробе мы все, не зная о том, пребывали. И вот по сторонам от золотого солнечного прищура стала растекаться чистая голубизна. То были родовые цвета франкского короля и успешного завоевателя Европы.

Франки – их тоже приходилось мне видеть раньше, во Дворце. Впрочем, не в таком множестве, как в тот день. Рослые, но не ширококостные, светловолосые в ржаную спелость варвары. Варвары – пусть и крещеные на каждую сотню овец без одной. Еще в детстве они изумили меня своей главной приметой. На детский глаз, признал яглавным оружием франков вовсе не длинные мечи и даже не позолоченные секиры-франциски, кои уже давно вышли из воинского дела и носились больше по моде как боевые реликвии предков. Пугали же долгие, обвислые, грозные усищи, меж коими торчали голые, с жирным блеском, подбородки. Читал я о косящих колесницах древности. Вот и усы франков признал тогда косящим оружием, самым веским и опасным в ближнем бою.

Наверно, боги воронов некогда научили франков их языку – так сочно они каркали. Впервые услышал голоса франков во Дворце, когда отец позволил мне присутствовать при их приеме нашей молниеокой царицей Ириной. В том театре, высоко на галерее, у меня было излюбленное, насиженное местечко под щекотной бахромою парчовой занавеси.

- Хайль, кайзерин Ирен Гроссе! – гаркнули они на весь Дворец, едва не обрушив мозаики и, верно, распугав всех чаек на близком Боспоре.

У меня в ушах зазвенело.

Теперь они приближались к Риму в большом числе отборных воинов и, верно, могли бы развалить его стены и своим карканьем, и топотом кованых копыт, посрамив трубы иерихонские. Впрочем, в похвальной любви к благородным, а не вороньим цветам одеяний, этим варварам было не отказать.

Франкский обоз с конным, одетым в железо авангардом растянулся на милю. Чем ближе становилась та малая, пусть и не завоевательная армия, уже и так завоевавшая все, докуда взора и дыхания хватало, тем большее недоумение проникало мне душу: на что надеется граф Ротари, на какой такой подвиг?

Даже если он с горсткой своих храбрецов-лангобардов пробьется со знаменитым и непобедимым мечом ярла Рёрика сквозь тот железный франкский заслон, от него, графа и всех его людей, ничего не останется. Даже если извернется поразить Карла на пиру или, на худой конец, отравит его, тогда кою же лепту прибавит сей подвиг славе лангобардов? Их же всех истребят поголовно. А коварное убийство никакой славою в веках ничей род не украшало. Кто нынче поет славу Бруту, убившему Цезаря и избавившему Рим от надвинувшейся египетской, фараоновой тирании, коую Цезарь лелеял на пару с Клеопатрой?

Уж лучше бы барду Турвару Си Неусу оставаться хмельным круглые сутки, ибо трезвым он казался в опасном бреду. Впрочем, один его совет оставался полезным – молиться, пока ноги меня сами не понесут отсюда прочь, а руки – не понесут прочь святой образ, когда на то будет свой знак.

Пока недоумевал, взор мой невольно привлекла большая фигура, двигавшаяся в сердце боевого авангарда франков. Поначалу решил было, что это большое изваяние некого усатого божества, кое франки для пущей угрозы миру прихватили с собой в дорогу, но тут же со стыдом отбросил догадку, вспомнив, что едут христиане и Карл – самый набожный из них. Потом приметил, будто великан шевелится, как живой, - значит, франки несут своего короля на особых носилках, подняв повелителя повыше над грешной землею. И, наконец, обомлел: то несомненно был сам франкский король, кайзер Карл! Он не возвышался на носилках, он ехал – чресла на седле, ноги в стременах – двигался на огромном коне и сам был огромен. Раньше полагал все свидетельства о великанских статях Карла досужими россказнями, но теперь видел воочию: король франков – исполин, и он – поистине избранный Богом для строительства мира!

Жеребец его, серый под стать всем сединам мудрости северных богов, рослый, могучий и мохнатый от бабок, видно, сам некогда возрастал из густых лесных мхов вместе с грозными валунами и дубами германских чащоб. Наваждение не покидало меня, как ни молился я, как ни творил Иисусову молитву! Вот нос Карла – длинный, таранный. Такой нос, указующий неясную суть жизни, обычно и вырубают язычники своим истуканам. Вот глаза его – глубокие, в широких глазницах. Такие и прорезают обычно варвары у идолов, чтобы грознее и глубже пронзали те идольские взоры темные сердца варваров. Вот и лицо большое, гладкое, шлифовку пройденное, вместе с точеными и резными в косы усами – из священной древесины ясеня, не иначе.

А уж как потом воссел Карл во главе пиршественного стола не гостем, а истинным хозяином не замка сего утлого, а всего сумрачного мира вокруг до самых его окоёмов, воссел с железной лангобардской короной на голове, показавшейся на нем малой, как с ребенка-принца снятой – то на едва стерпимое смирение, печаль и поклонение самих покоренных им лангобардов!

Теперь и к самому прозорливому волхву нечего было ходить: всякий меч, хоть и Беовульфов, расколется от удара по этому грозному варварскому идолу, коего чудесным образом оживили, вдохнули в него человечью душу и – вот прошел он Таинство Святого Крещения, победив отныне и присно и во веки веков всех прочих варварских идолов. Господи, помилуй!

Отмаливался я от того наваждения куда истовее, чем молился за успех бардова дела, что само чудилось мне наваждением худшим первого.

Карл восседал посреди стола правой своей половиной, одетой в злато-черном одеянии, а левой – в нежно голубое, и улыбался тонким ртом, вырубленным секирой-франциской из плоти столетнего ясеня.

Господи, помилуй! Где тут место было заговору, если от тесноты за столом ни локтем не двинуть, ни коленом – сразу в соседа угодишь, чтобы в ответ тут же в висок кулачищем получить! Гостей набилось в залу куда больше, чем хозяев, продуха не хватало, как в бочонке с солеными сардинами. И сам дух стоял – под стать: крепко несло не верховой дорогой, не потной седельной кожей, долгое время липшей к ягодицам и бедрам всадников, а теми же сардинами. Постился и в дороге Карл к Рождеству Христову, и все его войско пропахло