Unknown - i e8c15ecf50a4a624 Страница 39

Вся помещичье-буржуазная пресса писала о царящей в Думе «скуке», апатии, охватившей ее, непосещении заседаний и т. п., сознании полной бесплодности всяких усилий по части «органического» законодательства. Ли­бералы, естественно, обвиняли во всем правительство и Государственный совет. Характеризуя думские настрое­ния, октябристский публицист в статье под названием «Без надежды» писал: «...Все партии обесцветились, все знамена полиняли, все ораторы твердят надоевшие зады. Ни тактики, ни работы у них нет, потому что нет плана* что делать, как вывести Россию из тупика,.. Они сидят в Думе, как в канцелярии. И жгучее чувство безнадеж­ности охватывает при взгляде на такую Думу» [331].

Вывести Думу из прострации попытались кадеты* вставшие, в отличие от прошлых лет, на путь довольно широкой законодательной инициативы. Они внесли свои законопроекты, среди которых было несколько «боевых».. При этом преследовалась двойная цель: подтолкнуть ок­тябристов в сторону «левого центра» и поднять, насколь­ко возможно, престиж Думы в глазах масс, который уже был близок к нулю. На первой сессии были внесены зако­нопроекты о неприкосновенности личности, о печати* свободе совести, союзах и собраниях, реформе Городового положения 1892 г. и, наконец, об изменении избиратель­ного закона по выборам в Думу. Судьба всех этих законо­проектов, разумеется, была весьма плачевной.?

Законодательное предположение о неприкосновенно­сти личности было отклонено Думой даже в смысле его желательности. Оно было передано в комиссию только в качестве материала, т. е. навеки похоронено. Не помог кадетам расчет на поддержку октябристов, которые мно­го раз требовали от правительства внесения этого законо­проекта, жалуясь на царящий всюду, особенно в провин­ции, безудержный произвол администрации и полиции, не обходящих своим вниманием даже «умеренные слои общества». Не помогла и горячая речь Родичева, пытав­шегося снова объяснить правительству и Думе всю меру общей опасности, вызываемой отсутствием реформ. «И мы,— говорил кадетский оратор, подытоживая прой­денный либерализмом путь,— когда в течение десятков лет мы употребляем все усилия для того, чтобы достичь своих идеалов проповедью, мы остаемся в дураках (спра­ва смех и рукоплескания...). Да, гг., перед теми, которые говорят: без насилия не будет свободы...» п.

Вся буржуазия, писал В. И. Ленин, «от кадетов до октябристов, кричит и стонет, призывая к реформам и сама себя объявляя в „дураках" за допущение мысли о возможности реформ в России» [332][333].

Та же участь постигла и весьма умеренный кадетский законопроект о свободе совести, сохранявший господствую­щее положение православной церкви. Законопроекты о печати, собраниях и союзах были признаны желательными и переданы в комиссии, но обратной дороги на повестку дня Думы они не нашли.

Центральное место в «малой законодательной програм­ме» кадетов занимал законопроект, предлагавший заменить закон 3 июня всеобщим избирательным правом. Новизна здесь, с точки зрения кадетской тактики, заключалась в том, что это был демонстративный законопроект, не имев­ший ни малейших шансов быть принятым, так как это было бы актом самоубийства как для правых, так и для октябри­стов. Да и сами кадеты никогда бы не внесли его, если бы всерьез рассчитывали на его принятие. Опыт III и IV Дум достаточно убедил их в том, что их собственное представи­тельство в Думу обеспечивается треьеиюньским избира­тельным законом. Именно поэтому октябристы упрекали кадетов в лицемерии, доказывая с полным основанием, что они не меньше их боятся всеобщего избирательного права. Таким образом, кадеты здесь встали на тот путь, который раньше отвергали, считая его принципиально неприемле­мым для «ответственной оппозиции». Процесс безостано­вочного левения страны и столь же безостановочного па­дения роли Думы заставил их признать свое поражение перед социал-демократической фракцией и попытаться воспользоваться ее же оружием.

В то же время кадетский законопроект был очередным зондажем настроений октябристов, оказавшимся и на этот раз весьма неудачным. «...Говорить о всеобщем избира­тельном праве,—заявил Шидловский,—по-моему, пред­ставляется совершенно невозможным, и такова точка зре­ния Союза 17 октября» [334].

Не имела успеха и инициатива прогрессистов, высту­пивших с законодательным предположением об изменении земского Положения 1890 г. в сторону некоторого расши­рения избирательного права и прав земства.

В IV Думе не было по существу возможности для ли­берального творчества даже по октябристскому рецепту. Ничтожный октябристский законопроект, предусматривав­ший незначительное понижение ценза при выборе земских гласных, встретил возражения среди самих октябристов. И когда Дума высказалась за желательность законопроек­та, он, как и другие, погиб в недрах комиссии.

Законодательный паралич IV Думы был неизлечим. Кризис «верхов». Параллельно с кризисом Думы развивал­ся кризис «верхов». Содержанием его были резкий крен «верхов» вправо, падение авторитета официального прави­тельства, полное превращение его в объект игры камарильи и «темных сил», что нашло наиболее яркое и законченное олицетворение в распутинщине.

Преемником Столыпина царь назначил В. Н. Коковцова, оставив ему же пост министра финансов. Коковцов не был прямым ставленником камарильи, какими являлись на­пример, военный министр В. А. Сухомлинов и сменивший

Макарова на посту министра внутренних дел черниговский губернатор Н. А. Маклаков. Но камарилья рассчитывала на него как на исполнительного оппортуниста-чиновника, учитывавшего в своей деятельности прежде всего настрое­ния и волю «сфер». Шидловский позже писал, что царь при назначении Коковцова на пост председателя Совета минист­ров прямо сказал ему: «Не следуйте примеру Петра Ар­кадьевича (Столыпина.— А. А.), который как-то старался все меня заслонять, все он и он, а меня из-за него не видно было» [335]. Сам Коковцов свидетельствует, что императрица по тому же поводу сказала ему буквально следующее: «...Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал ваш предшественник... Не ищите поддержки в политиче­ских партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие государя...» [336]

Коковцов не только отлично понял, чего ждут от него верхи и правые, но с первых же дней своего премьерства стал делать все, чтобы оправдать эти ожидания. В част­ности, свое первое появление в Думе в качестве председа­теля Совета министров он ознаменовал националистической речью, которая привела в бурный восторг всю правую часть Думы, хотя до этого Коковцов в помещичье^буржу- азных кругах считался противником национальной полити­ки Столыпина. И тем не менее он потерял полученное им в аванс доверие верхов очень быстро.

Крепостникам-помещикам политика Коковцова каза­лась чересчур буржуазной, недостаточно обеспечивающей их аппетиты. Показателем их недовольства служит цити­рованная выше статья Меньшикова «Экзамен В. Н. Ко­ковцова».

Одним из непосредственных поводов, вызвавших край­нее раздражение думских правых против Коковцова, было его нежелание давать безоглядно деньги главарям черно­сотенцев, грызня которых из-за казенных денег сделалась уже притчей во языцех. Когда Пуришкевич, П. В. Новиц­кий и Марков 2-й потребовали от Коковцова 960 тыс. руб. на избирательную кампанию в IV Думу, последний отка­зал, отлично понимая, куда в действительности пойдут деньги [337]. В ответ Марков разразился угрозами, и с этого

времени появление Коковцова в IV Думе стало сопровож­даться резкими нападками в его адрес со стороны правых и националистов.

Но главным камнем преткновения для Коковцова, как и для ряда других министров, стал Распутин. Распутин- щина в 1912—1914 гг. уже расцвела пышным цветом* Влияние «старца» при дворе было огромным. Падение Макарова целиком было обусловлено его тактическим про­махом в отношении Распутина. Распутин сделался «цент­ральным вопросом», свидетельствует Коковцов[338]. Распу­тиным и его похождениями были заняты двор, Совет мини­стров, Дума, * пресса. Одна сенсация сменялась другой* Газеты смаковали драку с Распутиным его недавних дру­зей — епископа Гермогена и монаха Иллиодора. По требо­ванию царя оба еще недавно всесильные черносотенцы- обскуранты подверглись суровому наказанию Синода. Царь требовал от Коковцова, чтобы тот заставил печать молчать о Распутине, что было невозможно. Со своей стороны Коковцов настаивал, во имя спасения престижа царской власти, на отъезде Распутина в Тюмень. В резуль­тате Коковцов полностью утратил расположение царской четы и вопрос о его отставке стал только делом времени.

Уже в период избирательной кампании в IV Думу ми­нистры А. В. Кривошеин, И. Г. Щегловитов, С. В. Рухлов, В* А. Сухомлинов и др.— все ставленники камарильи и крайние черносотенцы — повели тайную и явную борьбу против премьер-министра. Когда собралась IV Дума, они заключили с этой целью союз с главарями крайних правых и националистов. Первый удар от них Коковцов получил, явившись в Думу с правительственной декларацией. Оце­нивая декларацию, Пуришкевич говорил: «Нам надоела, нам претит... эта шаткость правительственной власти...» «Про­грамма, с которой выступил здесь перед нами председатель Совета Министров, это не путеводная звезда..., а...‘ туман­ность» [339]. На Коковцова обрушились также националисты, выражая при этом сочувствие сидевшим тут же в мини­стерской ложе Рухлову, Щегловитову, Кривошеину и Мак­лакову [340].