Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица. Страница 45

"А что, - нагло подумалось мне, - если сам Сурков так считает, надо попробовать". И отнес заявку на сборник статей в издательство "Искусство". Там ее приняли. Через положенный срок книга вышла, в твердой обложке - "Адрес - твой современник". Половину объема составили рецензии, опубликованные в "Искусстве кино", остальное написал специально. Завершала сборник та самая статья, которая уже поминалась: "Недетские заботы детского кино". Добралась, наконец, и до книжной полки.

Но так и останутся погребенными в старых подшивках журнала мало кому теперь интересные заметки о кинофестивалях, на которых доводилось побывать как специальному корреспонденту. После каждого - то ли обзор, то ли очерк, то ли путевые заметки. Забыты фильмы, бесследно растворились многие имена. Пружина времени разжалась, иссякла былая энергия. И все-таки, мне кажется, те очерки и заметки, как ни кинь, остаются вполне документальными свидетельствами давно прошедшего. И по тому, что в них заключено объективного, и по отражению в них личностного, авторского. Ведь и автор со всеми его недостатками и возможными достоинствами порожден своим временем, был рекрутом его, старательным, порой незамысловатым, но все-таки искренним. И в этом смысле он уже и сам по себе "документ"...

Были в тех очерках особенности, которые не отделимы от времени их создания. Их можно назвать типическими. Сколько бы ни было в тех писаниях живых деталей, свежих наблюдений, точных словесных находок, а заканчивались они практически одинаково: ритуальным политическим звоном, словесными формулами, без которых сочинение нельзя было бы признать "политически зрелым". В моем случае это или "глубокое и искреннее понимание животворящих сил революции" в финале заметок о VIII Варненском кинофестивале, или - "новое, социалистическое искусство ГДР растет, обогреваемое вниманием народа, партии" в репортаже со студии ДЕФА, или заявление о том, что кинопрограмма Лейпцигского кинофестиваля "еще раз показала и с новой силой подчеркнула, что Ленин жив, что он - знамя в борьбе человечества за свое счастье".

Уснащение даже дельного текста подобного рода идеологическими штампами, политическими подпорками, лозунговыми костылями считалось обязательным, это, если хотите, в определенном смысле становилось даже гарантией твоего существования в профессии.

Для штатных работников прессы эти "условиях игры" были обязательны и безусловны, это не обсуждалось. Царила иллюзия несокрушимости и системы, и ее идеологического порядка. Может быть, кто-то и осознавал, что имеет дело только с иллюзией, но в своем окружении я таких не припоминаю.

До поры до времени не гении с их способностью предвидеть и не революционеры, согласные на эшафот, а, так сказать, массовый идеологический планктон - бесчисленная армия журналистов, публицистов, литераторов, историков и социологов, учителей, лекторов и прочих "наставников" из профсоюзно-партийного актива, вся эта масса, - между прочим, отнюдь не худшая часть народа, - жила и действовала по правилам игры, в которую их включила неумолимая реальность. В футболе нельзя забегать в офсайд, в прыжках - заступать за планку для отталкивания, в борьбе -уползать с ковра -правила есть правила. Не согласен с ними - сиди на трибуне. Хочешь участвовать - соблюдай.

Сурков был мастером в таких играх. Меня рядом с ним и подмастерьем было не назвать, так - приготовишка. Но приготовишка старательный. И вряд ли мог оказаться другим, если одно из первых детских впечатлений: отец, штудирующий с красным карандашом сталинский том "Об оппозиции", он был армейским политруком. А среди отроческих впечатлений : мать, ветеран партии, даже будучи на пенсии, выступающая с докладами после очередных съездов перед коллективом Московского ипподрома. Она там состояла на партучете. Так сложились жизненные обстоятельства, что другой, социально креативной информации, моему не сильному, к сожалению, уму не поступало, оставался не информированным. Вот и оказывался не в прогрессивном с сегодняшней точки зрения общественном меньшинстве, а в подавляющем и вполне тогда эмоционально искреннем большинстве, уверенном, что иначе, как есть, быть не может.

Еще придут художники пера, которые с подобающей творческой силой вскроют противоречивую суть поколения, дважды прошедшего через крах иллюзий: в первый раз, когда оказалось, что Сталин - не Сталин, а враг, тиран и убийца, и во второй раз, когда оплот всех надежд человечества, возведенный, казалось бы, на века, могучий Советский Союз рухнул, исчез, оставив исследователям возможность еще долго искать истинную причину случившегося краха. Пока же на поверхности - капризная глупость провинциальной супружеской пары да пьяный кураж одуревшего от желания властвовать секретаря обкома.

После каждого из этих обвалов мы становились другими. После первого - прозревающими, после второго - выживающими...

С огорчением перечитал сегодняшними глазами собственный очерк о поездке в Пхеньян летом 1972 года. Какая зашоренность, какая конъюнктурная ангажированность! И ничего о том, о чем по приезде рассказывал дома, за столом, друзьям, рассказывал, выпучив глаза от потрясения. Выяснилось, что попасть тогда в Северную Корею было все равно, что окунуться в наши годы культа личности, но не точно такие же, а доведенные до логического конца, до абсолюта, до социального абсурда.

Закрытая для иностранцев на все задвижки, Северная Корея сделала вдруг исключение для киношников: на полторы недели пригласила к себе закупочные комиссии из социалистических стран. Одним самолетом мы и прибыли в Страну утренней свежести: по три-четыре человека из Польши, Венгрии, Румынии, Болгарии, ГДР, ЧССР, вместе с нами, советскими, человек тридцать.

Из аэропорта повезли кавалькадой черных "Мерседесов" - по штуке на делегацию. Вдоль всего пути у дороги расставлены юные пионеры в белых рубашечках и красных галстуках. Дети приветствуют нас традиционным пионерским жестом и тут же низко, до земли кланяются! Первое - знакомо, но поклоны?!.

Живем в комфортабельной, если не сказать роскошной, резиденции под названием Мунсу. Она всем хороша, только хозяева просят не покидать ее территорию. При этом где-либо заблудиться нам не грозит - к каждой делегации, кроме переводчицы, приставлено по одному искусствоведу - все невысокие, одинаково плечистые, с одинаково тонкими талиями, будто клоны. Про кино их можно не спрашивать - молчат и смущаются.

Когда-то в нашей университетской группе была кореянка Сим Ен Сун, тихая девушка без претензий, историческая грамматика русского языка ей давалась плохо. Как и мне, впрочем. На пятом курсе перед распределением мы спросили: "А ты куда пойдешь работать, Сим?" "Куда пошлет партия", - сказала она.

Наша милая переводчица Рю Чун Цан, что в переводе означает "мечта весенней ивы", оказалась с третьего курса местного университета. "У кого вы учились говорить по-русски?" - спросил я. "У наших преподавателей". "А они у кого?" - не отставал я, подумав: вдруг кто-то есть из МГУ, может наша Сим Ён Сунн? "А они у своих преподавателей..." "А кто-нибудь из России среди них есть?" "Нет, таких нет". Я отстал. Значит, учившиеся в России доверием у них не пользуются

Нас предупредили: в комнатах будут подслушивать. Представился случай проверить.

За исключением двух-трех ночных часов, над дворцом, врываясь в комнаты, на полную мощность гремел репродуктор, передавая какой-то бесконечный митинг - люди там по очереди о чем-то яростно кричали. На корейском, естественно. Понять мы ничего не могли, но спать не могли тоже.

Я и высказался на эту тему, тоже довольно яростно, расхаживая по номеру. Когда мы вечером добрались до своих коек, репродуктор молчал. Молчал и все последующие дни.

Корейцы еще в первый день попросили нас не стесняться, быть откровенными: если что не так - говорить сразу. "Мы впервые принимаем столько иностранных гостей, каждое замечание нам будет полезно!" - объяснили они.

История с репродуктором подтвердила: действительно, прислушиваются...

Чуть позже убедился, что они готовы действовать не только согласно пожеланиям гостей, но и проявлять инициативу.

Перед самой поездкой мой добрый знакомый Саша Игманд, личный, между прочим, портной Брежнева, стачал мне новый костюм. О том, какого он получился качества, можно не уточнять - шедевр. И вот у себя в номере я развесил этот шедевр на плечиках, а смотреть фильмы отправился в рубашке-безрукавке, ибо предельно влажная пхеньянская атмосфера была еще и раскалена до 35 градусов.

Вечером намечался торжественный прием для всех делегаций в министерстве культуры. Времени оставалось мало, я вбежал в номер, скинул шорты и нырнул ногами в костюмные брюки. На них не оказалось ни одной пуговицы, даже на ширинке. Молнии тогда и в Общесоюзном доме моделей не вшивали. Без пуговиц был и пиджак. Но пиджак еще был и в морщинах, будто его перекорежило от страха оказаться на приеме в министерстве культуры народной Кореи.