Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица. Страница 47

Так, как здесь сказано, все у меня в тот год и сложилось, вплоть до "поддержки людьми, обладающими властью". Готов к позору на свою голову за антинаучный интерес к умственным играм древних индусов, но как все-таки они могли знать, в какой момент судьба повернется ко мне лицом?..

Именно ко мне. Ведь пока я удачливо ловил момент, в большом мире у других происходили несчастья. Я про них или не знал, или пропускал мимо ушей, поскольку меня не касались. Не знал, например, что именно в феврале того года, когда я радовался прибавлению семейства, Екатерина Фурцева направила письмо в Политбюро ЦК КПСС с предложением выдворить из страны Солженицына. Поскольку лично мне было хорошо и я в отъезд не собирался, меня и не огорчило появившееся тогда правительственное решение "О возмещении гражданами СССР, выезжающими на постоянное место жительства за границу, государственных затрат на обучение". Речь шла об очень крупных суммах. В давнем своем дневнике нашел лаконичную, без всякого отношения, запись: "Галича и рязанца Маркина исключили из Союза писателей". О судьбе Галича сегодня все знают, а что стало с тем рязанцем Маркиным?..

Подобного рода сюжеты присутствовали, конечно, в разговорах, так или иначе, обсуждались, но были вне прямых профессиональных забот людей моего склада, ни на какие поступки они не подвигали. Заголовку каждой из трех больших книг своих воспоминаний Сергей Соловьев дал подзаголовок "Записки конформиста". Сказано не без эпатажа, но точно. Без разумного конформизма он бы и не состоялся как крупная творческая личность. Но разве не радостно, что Сергей Соловьев состоялся?!

Конформизм давал шанс осуществиться. Мало кто согласится не использовать свой шанс. Важно не делать подлости.

Но вернемся в редакцию... Я уже говорил о Евгении Даниловиче Суркове как о талантливом литераторе, о его тонком эстетическом чутье, говорил, что и оратором он был несравненным. На редакционной летучке, имея перед собой аудиторию всего-то человек в пять, он мог разразиться блистательной речью, будто для сотен слушателей. Невольно думалось благодарно: ведь как человек тратится ради нескольких нас, грешных!

Это с одной стороны. А с другой - вспоминается, что сказал о нем профессор Бояджиев, узнав, где я работаю: "Женя - человек без морали". Драматург Исидор Шток, дававший мне рекомендацию в Союз писателей, когда я сообщил, что иду к Суркову, прокомментировал по-своему, но близко: "Вам, конечно, будет не просто. Одно можно обещать наверняка: работу с ним вы будете вспоминать как факт биографии".

Правда - так и вспоминаю.

Бояджиевское "без морали" уходит корнями в достославные времена "борьбы с космополитами". В интервью, опубликованном в "Советском экране" в 1988-м, Сурков каялся: "В моей жизни были позорные страницы. В 1948 - 1949 годах я был вынужден выступать против "космополитов", хотя восхищался талантами Юзовского, Бояджиева, симпатизировал Борщаговскому". И далее: "...А то, что избивать невинных "для примера" - безнравственно, подло, об этом мысли в себе подавлялись, тушились".

В том же интервью, появившемся за две недели до его загадочной кончины, Сурков объясняет свой конформизм и неизменную политическую ангажированность страхом оказаться в "социальном одиночестве", "вне жизни, вне системы". Как переживший в свою очередь именно это во всех реалиях, могу подтвердить, что для общественно активной личности, а тем более до того успешной, обрушивающееся "социальное одиночество" поистине ужасно. Выходить из него, не потеряв лица и достоинства, трудно. Но можно.

Сурков, мне кажется, в конце концов, не выдержал, сломался...

Он всегда не хотел жить плохо, хотел жить хорошо. Хорошо, как в самом широком смысле - чтобы признавали, чтобы к его мнению прислушивались власти, особенно партийные, так и в узкоконкретном, бытовом - поселиться в просторной, полученной от государства квартире, ездить на персональной "Волге" с шофером, иметь доступ в закрытые для простых смертных распределители продуктов, где дефицит дают за полцены. Словом, хотел быть элитой по-советски. И почти до самого конца у него это получалось, это он умел.

- Почему вы не ходите советоваться в ЦК? - спросил он меня как-то.

- Да вроде бы нет причины, пока и без того все ясно...

- Надо ходить. Там ведь как рассуждают: ага, к нам в отдел не ходит, но ведь к кому-то же он ходит! Обидятся...

Сурков был виртуозом аппаратных игр и выстраивания отношений с нужными людьми на властных этажах государственной и идеологической конструкции. Понятно, что чистотой иных моральных принципов приходилось и поступаться. Иначе выпадешь из тележки, а ехать в ней давно стало привычным.

В лице Суркова с его могучими и циничными мозгами партия имела своего поистине выдающегося пропагандиста в области искусства и культуры.. То, что другие, гораздо менее одаренные, как говорится, ломили в лоб, обходясь в своих писаниях двумя-тремя десятками слов, штампами да проверенным набором заезженных лексических сращений, он умел облекать в пышные одежды словесной изощренности, под пустопорожние партийные лозунги сам придумывал теоретические фундаменты, которые под его рукой приобретали вполне научный вид, оставаясь, конечно, по своей сути чистой демагогией.

В таком духе он и вел свой "толстый" теоретический журнал "Искусство кино".

Интеллигенция, обретавшаяся на кухнях, считавшаяся прогрессивной, в основном недолюбливала Суркова вместе с его журналом. Но не считаться с ним не получалось, поскольку даже она не могла не видеть щедрой субъективной талантливости этого певца официоза - его литературный и ораторский дар был вне подозрений. У многих, думаю, элементарно не укладывалось в голове: служит властям, а такой блистательный! Так, мол, не бывает. Но так было! И тогда распускали всяческие уничижительные слухи о нем, хоть как-то стараясь дискредитировать это соединение несоединимого, и постоянно судачили о нем, перемывали косточки. А он давал поводы: то очередной публикацией в журнале, то вдруг иным личным "выбросом", когда хоть стой, хоть падай. Какие только слухи не распускала о нем добросердечная кинематографическая общественность: и мальчиками-то интересуется, и однажды, мол, залез под письменный стол и начал лаять.

Ничего из этого подтвердить не могу. Мальчиков, в отличие от девочек, рядом с ним не видел, лая не слышал. Мои собственные впечатления определенны: какие бы сюжеты у нас с ним ни накручивались, порой в духе Кафки, я всегда видел его творческую крупность, абсолютную личную незаурядность, а в целом - убедительную полноправность его присутствия в искусстве, в литературе, в журналистике.

Взяв эту высокую ноту, переключусь в другой регистр - не столь возвышенный, конечно, но тоже, думаю, имеющий право присутствовать в вольных воспоминаниях .

Помнится, я мельком сообщил, что Андрей Зоркий устроил на работу сексапильную корректоршу, которая стала часами просиживать в кабинете главного редактора. В один из тех летних дней Евгений Данилович возник в моем закутке и тихим голосом, седой и солидный, попросил дать ему на время ключи от моей однокомнатной квартиры. Часа через два вернет.

Формально я еще считался холостым, но с Аленой мы уже жили вместе. Мой Угловой переулок, кто не знает, - в сорока минутах ходьбы от редакции. На метро - две остановки.

Когда я селился в свою кооперативную однокомнатную, то врезал в дверь два замка. В один ключ вставлялся бородкой вверх, в другой наоборот. Передавая ключи, я объяснил Суркову, как ими пользоваться, и, едва он удалился, позвонил Алене в Дом моделей, чтобы не вздумала появиться дома раньше времени.

Время пошло. В голову полезли банальности вроде мыслей о мужской солидарности, которая в иные минуты уравнивает начальников и подчиненных, о животворной силе "основного инстинкта", который властвует и над интеллектуалами высокого общественного ранга и т.п.

Прошло два часа, потом три. Уйти из редакции без ключей я, естественно, не могу. Наконец, телефон зазвонил, и я услышал глухой голос Суркова:

- Даль Константинович, что-то с замком, я не могу выйти...

Спокойно. Медленно объясняю, какую бородку, куда надо поворачивать. "Спасибо, попробую".

Еще через час, наверное, он положил мне на стол ключи и с достоинством удалился.

В свою квартиру мы с Аленой почему-то входили осторожно, словно боясь кого-то спугнуть. Порядок обнаружился идеальный. Может быть, тут никто и не был?

Может быть это он специально? Чтобы отбиться от "голубых" подозрений? Пойдет молва: уединялся с женщиной... А, может, не с женщиной? Или не уединялся, а взял ключи только для вида? Прорисовывалось довольно много вариантов. Так что, к упомянутому всуе Кафке, можно прибавить еще и Достоевского с его ветвистыми сюжетами и смятенными персонажами.

.Отпуск в тот год взял поздней осенью - в октябре - ноябре. Решил провести дома, в Москве, в новой трехкомнатной квартире в "Сокольниках" - поставить стеллажи, распределить книжки, побегать трусцой в парке, посочинять кое-что.