Алесь Жук - Заполненный товарищами берег Страница 6

Молодость всегда без оглядки радуется и доверяет жизни:

Будуць вёсны і пралескі,

Будзе радасць і туга,

Адцвіце вясна на ўзлеску,

Пабяжыць за сіні гай.

І хваёваю ігліцай

Адзавецца лета звон.

Толькі мне не паўтарыцца

Ні вясною, ні зімой.

Столькі думак самых шчырых!

Светлы шлях мне пажадай.

Заўтра будзе гулкі вырай

І бясхмарны небакрай.

Будзе лета з навальніцай

І вясёлка над ракой.

Толькі мне не паўтарыцца

А не летам, ні зімой.

И за этим «не повториться» вся молодая самоуверенность в своей вечности и бесконечности.

Литературная судьба Евгении Янищиц складывалась ровно и успешно, может даже показаться, что сама по себе. Но надо помнить, сколько пришедших в литературу на первом легком дыхании так и зачахли в самоповторениях о под­снежниках, первой влюбленности и ожидании счастья, о прелести родных мест или в описании на разные лады народных танцев под чарку, веселых частушек и наигранной счастливости и удальства.

Янищиц, возможно, интуитивно идя на зов своего таланта, не задержалась в этом первом, легком и приятном периоде своего творчества. И начала с высо­ких поэтических небес спускаться, приближаться к реальности, к земле. Это тоже опасно: о землю можно разбиться, если будет утрачено чувство меры. Но еще страшнее и губительнее совсем потерять с ней связь.

И не только природа, ее красота, неповторимость молодых переживаний волнуют поэтессу. В поэзию Евгении Янищиц начинает входить жизнь простого человека, сложность и неоднозначность человеческой жизни, которая не обхо­дится без трагедий.

Уже вторая книга стихов «Ясельда» обозначила новые заботы поэтессы. Ее интересует жизнь земляков, к примеру, такого примечательного человека, как Роман Скирмунт со всей значимостью и трагедийностью судьбы, и память последней войны, и искалеченные человеческие судьбы:

Ёсць мудрае, адзінае жаданне Дарэшты зразумець, чаму з вякоў Нам раніць сэрца кожнае вяртанне І кожнае шчаслівае спатканне Не ўмясціць у рамкі гучных слоў.

Да и названия стихов свидетельствуют о дальнейших ориентирах творче­ства: «Балада вернасці», «Бацькоўская дарога», «Абеліскі» с посвящением Васи­лю Быкову. Пишется поэма «Ягадны хутар». Для поэмы мало только лирического чувства, она предполагает и эпичность. На опыте жизни народа поэтесса начи­нает выверять свой дальнейший поэтический путь. Евгения Янищиц обращается к матери:

Ты вучыла мяне сеяць жыта і лён,

І цярплівасці вечнай — у голас не плакаць.

Апынуся калі сярод чорных варон, —

Я памру, ды не буду па іхняму каркаць.

......................................................

Мама, сею не жыта я, сею не лён,

Але з жыта і лёну я словы складаю.

І калі ўглядаюся ў парасткі дзён —

Чую крокі твае. І свае вывяраю.

Поэтесса, конечно же, продолжает писать лирику человеческих чувств, с есте­ственным желанием счастья и радости в обыденной человеческой жизни, в гар­монии с вечной красотой природы, которую чувствовала тонко и писать о которой умела:

Цяплейшых промняў сонечныя стужкі

Ужо ў стажкі прыбрала сенажаць.

Вось сумна парассыпаліся птушкі,

І усе яны нанова празвіняць.

..............................................

Як глянь: бярозы свечкамі

Нязменлівым святлом —

Над перакатнай рэчкаю,

Над ціхім азярцом.

Наступает пора поэтической зрелости, обостряется чувство ответственности за написанное. Вот ее автографы на книгах, подаренных мне, свидетельствующие о взрослении, если можно так сказать, поэтессы: «Алесь, хай не мялеюць родныя берагі!» — легко, словно мимоходом. «Алесь, хай застаюцца кладкі сяброўства, а ўсё астатняе — ліха на яго! Хай творыцца!!!» — немного раздумчиво и даже установочно. А потом и название книги — «Пара любові і жалю». Книга отмече­на Государственной премией БССР. Евгения Янищиц участвует в работе сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

Но неудачно складывается ее личная жизнь. Поэтесса одна растит сына, постоянно много пишет, даже одержимо.

Временами она звонила мне: «Приходи, я хочу прочитать тебе новые стихи». Читала стихи она, устроившись с ногами на диване. Брала из стопки листок и после прочтения отпускала его с руки на ковер. И понем­ногу ковер устилался белыми листками. Я смотрел на нее и думал, что она теперь не в этой большой, немного сум­рачной комнате, а где-то далеко и высоко, в только ей доступном мире поэзии, и не просто произ­носит слова, а дышит ими. Дума­лось, что такому одержимому человеку тяжело возвращаться с тех высот в повседневность жизни. Как это тяжело: соеди­нить жажду творчества и жажду простого человеческого счастья, и возможно ли такое. А счастья хотелось, и, может, поэтому у нее с отчаянием вырывалось: «Поче­му меня никто не любит?» И на глаза набегали слезы. И тогда было все не мило. Но она умела гасить прилюдно прорвавшееся чувство, рукой словно смахивала его с лица, прятала за сигаретным дымком заплаканные глаза и пыталась улыб­нуться. Что поделаешь, если небо с тобой делится секретами и сам Блок читает тебе свои стихи?

Падсінена гара аблок

Вясёлай песняй крыгалому.

Мне чытае вершы Блок,

Забыўшыся на час і стому.

.......................................

Трывожыць сэрца мне штодня

Усмешка, спеў ягоны, гора,

І ноч бяссонных глыбіня,

І за спіной каменны горад.

Праз Боблава, як скончыць ён,

Дарогі вытчацца аснова,

Дзе зліты ў вечны перазвон

Час і Душа, Душа і Слова.

Как осмыслить человека во времени и пространстве со всем счастьем и тра­гизмом краткости человеческой жизни в сравнении с вечностью? Поэт не может не стремиться в космос человека, как и человечество не может не стремиться постичь звездный Космос. Чего бы это стремление ни стоило.

Вось так узгараецца слова:

Паблізу. Сардэчна. Здаля.

Мы будзем з табою часова —

Праменьчык,

Іскрынка,

Ралля.

Спяшаемся часта дарэмна.

Марудзім на пошасць і зло.

Мы будзем з табою ўзаемна —

Каліна,

Слязіна,

Святло.

Глядзі, як заранка трапеча

Над шапкай зялёнай галля!

Мы будзем з табою навечна —

Карэньчык,

Каменьчык,

Зямля.

Таким вот знаковым стихотворением оканчивается томик избранного Евге­нии Янищиц, еще прижизненный, подытоживший сделанное в поэзии за двад­цать пять лет. Это было подытоживание сделанного, а не самой жизни.

В ту глухую пору листопада, говоря словами Бориса Пастернака, когда в небе последних гусей косяки, Женя в конце дня забежала ко мне в кабинет в Доме литераторов. В хорошем настроении, вся стремительная, веселая. Пошутила, что я погряз в чиновнической работе. Предупредила, что на днях пригласит к себе, что в компании друзей отметим ее прошедший сороковой день рождения, и посмотрим ее новую квартиру на восьмом этаже в элитном доме, с которой открывается прекрасный вид на Свислочь. И стремительно, взвихренно исчезла из кабинета.

И в кошмарном сне мне не могло привидеться, что через пару дней в том же кабинете под приспешивающие звонки из ЦК буду писать некролог по ней, по Жене, по Евгении Янищиц:

Запамятай такою, як была,

Здзірала як нясцерпныя кляйноты.

Смяюцца вочы, поўныя святла.

А на губах — гарчавінка самоты.

Но через годы она вспоминается мне, прежде всего, с белыми листиками сти­хов, и то, как легко они слетают у нее с руки. В жизнь. В вечность. А сама она уже недостижимо высоко и далеко. И мне, земному человеку, доселе больно и будет больно оттого, что она там, а не здесь, на этой грешной и любимой земле.

Написанное остается жить

Теплая затяжная осень на прощание подарила солнечный, ласковый день, не последний ли перед грядущими дождями, когда загуляют холодные ветра, которые отряхнут на землю отяжелевшую листву. И от былой осенней красоты останутся только набухшие влагой ветви, густой сделается зелень сосняка и сум­рачными станут ели.

А пока было солнечно, казалось, небо стало выше от солнечности и еще радовала молодой свежестью озимь на небольшом поле, окруженном лесом. В конце его стояли в солнечном свете березы, и было видно, как над ними взлете­ла стайка тетеревов и разместилась на деревьях, чернея черными комами.