Фред Стюарт - Золото и мишура Страница 6

— Я это сделал, потому что боюсь их.

— Боишься?! — спросила она, понимая, что муж сказал ей правду. — Скажи, а не стоял ли Найджел за теми людьми, что на прошлой неделе ворвались и разгромили твой винный завод?

— Да, Клаудиа, и потому, умоляю тебя, сделай, как они говорят. Отдай им то, что они хотят. Эти люди чрезвычайно опасны.

Страх мужа передался и ей.

— А что они могут сделать, как ты думаешь? — прошептала Клаудиа.

Ги сжал кулаки, затем медленно разжал.

— Билли Чинг… — прошептал Ги. — Он особенно страшен. В Париже я разговаривал со свояком, а он, в свою очередь, беседовал с некоторыми банкирами. Говорят, будто гонконгский банк Билли помогает отмывать деньги Триадам…

— Кому?

— Бандитским кланам Гонконга. Китайцы во всем мире тесно повязаны с уголовщиной, а Гонконг нечто вроде их родового гнезда, во всяком случае он останется таковым еще минимум восемь лет, покуда коммунистический Китай не присвоит себе эту британскую колонию. Найджел хочет уговорить тебя, чтобы ты вместе с ним выступила против отца. Однако если ты не согласишься…

— Что тогда?

— Билли Чинг послал предупреждение, организовав разгром винного завода. Предупреждение нужно понимать так, что они в крайнем случае будут готовы применить силу.

— Бог ты мой, это как же?

— Не знаю, да и знать не хочу.

Клаудиа принялась кружить по спальне, стараясь хоть как-то успокоиться.

— Ну хорошо, — сказала она наконец, — не будем паниковать. Никаких громких сцен. Я скажу Найджелу завтра утром, что хочу съездить в Калифорнию и переговорить с отцом. Ты отправишься в свой замок. Чтобы выбраться с этой чертовой яхты, мы сделаем вид, будто намерены принять их предложение. — Неожиданно Клаудиа резко обернулась к мужу. — Но почему же ты раньше ничего мне не рассказывал, Ги? Вот чего никак не могу понять. Почему ты не доверяешь мне?

Ги соскочил с постели.

— Ты, только ты! — выкрикнул он. — Неужели только об этом и можешь сейчас думать? Все только о себе! А как же я? Как же мой замок, который принадлежал моим предкам триста лет? Или ты думаешь, что нужно и замок поставить на карту ради твоего проклятого американского ранчо, на которое мне тридцать раз наплевать?!

— О чем ты говоришь-то?!

Ги пересек спальню, подошел к одному из полированных шкафов, открыл верхний ящик, вытащил оттуда портмоне и извлек из него в несколько раз сложенный листок бумаги, который сунул Клаудии.

— На следующее утро после того, как неизвестные вломились на завод, — шепотом сказал Ги, — я получил это по почте. Это — второе предупреждение Билли Чинга.

Клаудиа развернула письмо и увидела два небрежно сделанных рисунка. Один изображал Шато де Субиз — с легко узнаваемыми круглой башней и островерхой крышей. Над крышей был изображен огонь.

Второй рисунок был и того хлеще: грубо нарисованный нож отрезал мужские гениталии.

Еще через день утром лайнер «Конкорд» взлетел со взлетнопосадочной полосы международного аэропорта имени Шарля де Голля и принялся вспарывать своим вытянутым заостренным носом хмурое свинцовое небо. В салоне самолета, расположившись в одном из тесно поставленных кресел в правом ряду, Клаудиа посмотрела в иллюминатор и увидела, как наполовину скрытая тучами оставалась под крылом Европа. По прошествии двух лет она возвращалась домой и в глубине души была уверена, что никогда больше не вернется во Францию, во всяком случае как графиня де Субиз. Действительно, угроза, что замок сожгут, а его самого кастрируют, до смерти перепугала Ги. Но главное — он не рассказал ей всю правду и, значит, не до конца верил ей. Вместо этого согнулся, как былинка под ветром, перед Найджелом и Билли и фактически отдал в их холеные руки свою ничего не подозревающую жену. Предательство мужа было сродни бесчестию, которого гордость и любовь Клаудии выдержать не могли. Как только возникла угроза, что фамильный замок может быть сожжен, Ги тут же продемонстрировал приоритеты своей жизни: замок оказался для Ги важнее жены. Возможно, в данном случае она не была беспристрастной, однако Клаудиа не могла больше любить мужа, как бы несправедливо, даже жестоко по отношению к нему это ни было. Она пока не сказала Ги, однако приняла твердое решение получить развод.

Клаудиа полагала, что развод — вполне ординарная вещь, но сейчас, когда из области теории данный шаг превратился в неизбежность, через которую следовало пройти, она неожиданно для себя почувствовала такую горечь, о какой ранее даже и понятия не имела. «Мне сейчас двадцать пять, я одинока, и мне предстоит настоящая война. Смогу я все это вынести, пережить?» — думала она вновь и вновь. Билли Чинг, его безупречный оксфордский акцент… И Найджел, такой пленительный мужчина, такой богатый, оказавшийся в самом сердце британского истеблишмента… они способны, подобно уголовникам, прибегнуть к насилию?

«Некоторые называют его пиратом», — звучали у нее в ушах слова Родни. Разбитые бутылки с коньяком, вульгарные угрозы сжечь и кастрировать. Да, наверное, такое возможно. Ей удалось сравнительно спокойно покинуть яхту, однако по поводу того, что она видела Найджела и Билли последний раз, — на сей счет Клаудиа не заблуждалась. Яхта была всего лишь своего рода пристрелкой в войне за право обладания ранчо «Калафия». Учитывая связь Билли с гонконгскими Триадами, война предстояла долгой и кровопролитной, подобно Тонговым войнам прошлого столетия. Что ж, ее предки, в частности Эмма, пережили кое-что похуже. Так что и Клаудиа обязана выжить в этой войне.

Она прекрасно понимала, что для этого ей нужно быть такой же сильной и находчивой, какой была Эмма, если она думает спасти то, что ее семья создавала на протяжении многих поколений.

Часть I

Путь в Калифорнию

Глава первая

Эмма де Мейер не знала, да и знать не могла, что это будет последний ее концерт в Старом Свете.

Был теплый месяц май 1849 года, воскресенье. Сидя в многолюдном бальном зале за фортепиано фирмы «Плейел», изготовленным из красного дерева, она была само совершенство. Джентльмены, которые получили приглашение, были даже несколько шокированы тем фактом, что Эмма, совсем недавно потерявшая мужа, позволила себе облачиться в белое шелковое платье с пышными, по последней моде рукавами, однако Эмма давала тем самым понять, что решительно не намерена ходить в трауре. Ее иссиня-черные волосы были забраны назад, открывая лицо, и ниспадали на плечи волнистым каскадом. Большие аметистовые глаза — про которые мать ее, явно гордясь, говорила, что они самые прекрасные во всей Германии, — неотрывно следили за пальцами, которые легко порхали по клавишам из слоновой кости. Хотя от чрезмерной сосредоточенности Эмма иногда хмурилась, лицо ее от этого не становилось менее привлекательным: прямой и правильной нос, небольшой, с намеком на чувственность рот, ровные белоснежные зубы. Единственное, что несколько ее портило, — если, конечно, можно было вести речь о том, что ее красивый облик мог быть чем-то испорчен, — так это маленькая родинка на правой щеке. Правда, сама Эмма называла эту родинку печатью, удостоверяющей ее красоту, с чем трудно было не согласиться.

«Она — само совершенство», — думал Дэвид Левин, кузен Эммы из Лондона, которому в этом году исполнилось двадцать два года. Он жил у де Мейеров вот уже почти два года, помогая Эмме совершенствовать ее и без того превосходный английский. «Но, — напомнил себе Дэвид, — она ведь никогда не полюбит меня, с моей внешностью книжного червя. Разве только, если я отпущу бороду… Эмма прекрасно ко мне относится, я даже немного нравлюсь ей, но сможет ли она когда-нибудь полюбить меня — вот в чем вопрос. Да, она восхищается моим умом, восхищается тем, что я хочу стать писателем…»

Сколько уже времени не покидала его мысль обнять Эмму, поцеловать ее. Целомудренная, чистая душа Дэвида едва ли допускала в воображении картины того, как он с Эммой занимается любовью, и это при том, что сама Эмма уже не была девушкой: целых две недели пробыла она женой незадачливого Антона Швабе.

Закончив исполнение сонаты Бетховена, Эмма приподнялась в ответ на вспыхнувшие аплодисменты, которыми разразились представители немногочисленного клана еврейской элиты Франкфурта. Большие балконные двери зала на втором этаже были распахнуты, открывая доступ легкому ветерку. На улице перед домом собралась небольшая группа людей, также желавших насладиться музыкой.

Когда Эмма улыбалась трем с небольшим десяткам человек, собравшимся сейчас в зале, украшенном двумя внушительными хрустальными люстрами, она неотрывно смотрела на барона Хенкеля фон Хеллсдорфа, одного из немногих гоев, то есть христиан, приглашенных на этот концерт. Густые светлые волосы и усы придавали Хенкелю импозантность, а Эмма питала слабость к красивым мужчинам.