Михаил Ермолаев - Русская философия XXI века. Максимы Страница 5

Вывод: абсурд может быть дан только чувством. Чувство невозможного есть чувство абсурда.

Открывая книгу Камю «Бунтующий человек», мы читаем: «…Речь пойдет о чувстве абсурда, обнаруживаемом в наш век повсюду, – о чувстве абсурда, а не о философии абсурда, собственно говоря, нашему времени неизвестной».

Вот, например, как передает это чувство Хармс в рассказе «Голубая тетрадь № 10». Был, – рассказывает Хармс, – один рыжий человек. Это был странный человек. У него не было волос, не было ушей, рта, носа, внутренностей. У него ничего не было. А коль ничего у него не было, то и говорить не о чем.

В терминах Делеза рассказ Хармса звучал бы так. Был один рыжий человек. У него не было ни волос, ни носа, ни ушей, ни печени, ни сердца, ни головы. У него было просто тело, которое следовало бы назвать телом без органов.

У Хармса рассказ строится на сочетании таких выражений, как рыжий человек. Но то, что он рыжий, устанавливается по волосам. А у него волос нет, хотя он рыжий. Вот эта рыжеватость устанавливается по фигуре. Что, конечно же, напоминает синестезию, которая всегда абсурдна.

В экзистенциализме абсурд предстает как бессмысленная попытка жить после того, как утрачен смысл. Сознание абсурда делает невозможным коммуникацию с другим человеком. Взгляд другого человека становится невыносимым, и на него можно ответить только взглядом аутиста.

Абсурд – это чувство, которым мы терзаем самих себя и избавиться от него по собственной воле нельзя. Вернее, можно. Но для этого нужно убить себя.

Объективированное чувство абсурда предстает в виде двух исключающих друг друга действий, которые совершаются в одно и то же время одним и тем же человеком. Поэтому абсурд – это не столько граница рационального объяснения мира, сколько граница рационального существования человека. Вернее, граница реального существования человека дает нам понять, что мы нереальны и все в нас невозможно.

Через ворота хаоса, называемого абсурдом, человек входит в мир и выходит из него. Ничто в мире не желает встречи с абсурдом, ибо эта встреча означает крах реального. В чувстве абсурда прекращается существование человека как социального существа и начинается его существование как промежуточного существа.

Абсурд сопряжен с непереносимой интенсивностью жизни человека воображения. Тот, кто смог уклониться от встречи с абсурдом, оказывается, безусловно, разумным, но не мыслящим существом.

Изначальный опыт взаимодействия с самим собой

Ближайшим следствием изначальной абсурдности человеческого существования является неопределенность, которая уже сама по себе предстает фундаментальным препятствием для реализации свободы. Быть в подвешенном состоянии – значит играть в темную с неизвестностью, становиться объектом ее власти.

В «Стене» Сартра в игру с абсурдом вступил Пабло. В ночь перед расстрелом ему обещают сохранить жизнь, если он выдаст своего друга Рамона. Пабло решает пошутить с неизвестностью, поиграть с тем, что подвешивает тебя в состояние неопределенности. Он называет мнимое местонахождение своего товарища. Но игра не любит мнимостей. Она превращает их в реальность. Его друг оказался в том месте, на которое указал Пабло: на кладбище, в доме у могильщика. Пабло проиграл. Не предавая, он предал. Эринии настигли Пабло в виде чувства вины, в виде само-наказания. Только смерть может теперь облегчить жизнь человеку, который терзает себя галлюцинацией вины. Нельзя завидовать тому, кто попал под влияние синтеза дипластии, соединяющей несоединимое, заставляющей человека предавать, не предавая.

«За запертой дверью» Сартра абсурд играет в депривацию. В запертой комнате находятся люди. В комнате нет зеркала. Каждый человек становится зеркалом для другого. Но если другой – это мое зеркальное отражение, то «ад – это другие». Если я сам становлюсь зеркалом для другого, то я – это не я, а если я – это не я, то я ад для самого себя. Ибо мне не уйти от себя, мне не взглянуть на себя со стороны, все отражаются друг в друге, все являются зеркалом друг друга, все похожи, подобны. Нет ни одного человека с собственным лицом, поэтому выйти из абсурда, уклониться от синтеза меня и другого можно лишь, разбив зеркало Лакана, убрав другого в качестве того, кто учреждает меня. Но для этого каждому из нас нужно стать фантазмом, грезой.

Иными словами, прямым следствием абсурда является депривация и дипластия. Депривация – это изоляция, обособление от мира и от его разумности. Антропологический смысл депривации состоит в попытке человека сделать себя невидимым, не заметным для реальности, уйти от соприкосновения с вещами.

В депривации начинается игра человека с миром в прятки. Эта игра является первичным допредикативным опытом взаимодействия с самим собой. Символом депривации в философии является миф Платона о пещере. Первичным опытом депривации в психоанализе считается отнятие ребенка от груди матери.

Дипластия – это конъюнктивный синтез противоположностей, который предполагает, что целое всегда предшествует частям. Например, что «три» всегда предшествует «двум», а «два» – «единице». Дипластия – это не дихотомия. Поскольку дипластия сращивает в одно целое прямо противоположное, поскольку она совмещает несовместимое, постольку ее синтезы предшествуют различию. Дихотомия делит надвое, но она не может разделить целое, образованное по принципу дипластии. Нельзя разделить эмоцию, которая всегда амбивалентна. Деабсурдизация мира предает забвению дипластию, заменяя ее бинарными оппозициями, монотонным повторением одного и того же.

Реальное и невозможное

Всякая реальность – это иллюзия, объективированная в законах. Она состоит из наличного существования и возможного. Наличное – это бывшее возможное, реализованное в виде предметов, состояний и актов. Оно делает нас свидетелями неотменимой фактичности.

Возможное – это будущее наличное, взятое в перспективе бесконечности. Возможное существование действует на нас своей возможностью. Возможное существует не потому, что мы хотим, чтобы оно было, а потому, что превосходит наличное и поэтому всегда опаздывает, задерживаясь в ожидании подходящего случая стать наличным. Всякое наличное завёрнуто в оболочку возможного. У каждого из нас есть прошлое, которое было. И еще есть прошлое, которое могло бы быть, но которого не было. И то, и другое дают нам о себе знать. У каждого из нас есть будущее, которое будет. И еще есть будущее, которое могло бы быть, но которого не будет. Хотя несбывшееся нашей жизни и определяет всю нашу жизнь.

Возможное реализуется, невозможное – нельзя реализовать, оно находится вне плана реальности. Его можно только актуализировать. В процессе актуализации невозможное остается там, где оно актуализируется. То есть оно остается в пространстве мистерии, в том, что не может быть отнесено к миру фактического существования. Актуализация оказывается скрытой причиной любой реализации, а невозможное утверждает себя как нечто более фундаментальное, чем реальное.

В актуализации мы посредством воображения оказываемся причиной реальности объектов воображения. Но вне актуализации эти объекты не существуют, ибо они требуют наших непрестанных усилий, чтобы существовать. Актуальное – не реально, а реальное – не актуально. Первое – невозможно. Второе – не актуально. Проблема же состоит в том, чтобы объекты актуализации заставить существовать вне актуализации. Но для этого они должны пересечь границу воображаемого, то есть трансгрессировать. А трансгрессировать – значит наличное заменить возможным. Суть феномена актуализации состоит в том, что сам этот феномен не наблюдаем, а действия его наблюдаемы.

3. Наскальная живопись как след первичной самопрезентации человека

Галлюцинации взорвались. Поворотом к самости обозначено присутствие наскальной живописи. Самим фактом существования наскальной живописи человек говорит: «Вот я». А там рядом – это не я. Это обезьяны.

Что же в наскальной живописи есть такого, что дает нам уверенность в том, что это не обман природы, не игра какого-то злокозненного гения, что она составляет первичную самопрезентацию человека?

Во-первых, это наглядное удвоение мира. В наскальной живописи мир впервые раздвоился, сошел с ума, ибо он обернулся и посмотрел на себя. Источником этого поворота является абсурд, сконцентрированный в человеке. Теперь, когда все уже случилось, мы никогда не будем родственниками обезьяны, ибо у нас появился второй план, внутренний мир. И мы всегда из одного мира можем уйти в другой. Мы всегда можем сойти с ума. Несколько наскальных рисунков обрекли нас на проблему поисков реальности. Нам нужно выбрать, где ее искать: в плане имманенции или в плане трансценденции. Мы не знаем, что реально в раздвоившемся мире. Для нас реальность стала проблемой.