Платон, Плотин и Баламут. О фантастике, кино и не только - Марат Исангазин Страница 2

В НФ первой волны господствует родовой строй. Индивид еще не выделился из рода, не обособился. Его сознание – это коллективное, родо-племенное сознание (что «племенное» – можно убедиться, сравнив советскую фантастику и англо-американскую). Поэтому так и бледны герои НФ – у них нет еще индивидуальности. Посмотрите, как в «И дольше века длится день» Чингиза Айтматова искусственными жабрами на живом теле смотрятся фантастические главы, как картонны его космонавты в сравнении с Буранным Едигеем. Первая волна НФ – это МИФ (см. Татьяна Чернышева «Новая фантастика и современное мифотворчество»).

«Человек проходит как хозяин» – вот что начертано на флаге шестидесятников, вот их заветная цель. Социальный миф, в который после ХХ съезда поверила практически вся страна – отсюда и «взрыв» утопий в начале шестидесятых.

«Научный» миф, связанный с началом космической эры, с бурным развитием науки. Безудержная экспансия в пространстве и во времени – таково видение будущего. Освоение космоса – Луна, ближние планеты, потом – звезды. Наука как панацея: вот-вот откроют лекарство от рака, вот-вот машины начнут мыслить… Еще немного, еще одно, два усилия и все пойдет прекрасно – это (увы!) мироощущение эпохи, пережившей две мировые войны и сталинские лагеря.

Что-то подобное происходило и на Западе: с одной стороны был «Закат Европы» Освальда Шпенглера, но с другой и «Черты будущего» Артура Кларка. Очередная вспышка оптимизма. Последняя, быть может…

ПЕРВАЯ волна – это фантастика как ЦЕЛЬ. Фантастика ради самой фантастики. Главное здесь – представить новую идею, предложить новую ситуацию – то есть то, чего еще не было в предыдущих текстах.

Вторая волна

ПЕРВЫЕ уверенно завоевали территорию и двинулись дальше. Осваивать завоеванное – дело ВТОРЫХ. И что интересно: все осталось, как и прежде – чужая планета, звери, туземцы, но плюсом к этому – последствия экспансии ПЕРВЫХ. Дон Кихот освободил мальчика, которого истязал хозяин, и уехал. Хозяин опять поймал мальчика и наказал вдвойне.

Что же делать ВТОРОМУ? Ведь ВТОРОЙ здесь уже не временный гость, он-то понимает, что дело не в конкретной ситуации, а в том порядке, который порождает эти ситуации. А изменить порядок, фундамент, общее куда труднее, чем частное.

Второй появляется ТРАГЕДИЯ. А трагедия – это конфликт между ДОЛЖНО и ХОЧУ. Между общечеловеческой (родовой) составляющей и личностной. И коллективное сознание здесь начинает разрушаться.

Обитатели Радуги (Аркадий и Борис Стругацкие «Далекая Радуга») отказываются от личного во имя общего (во имя познания, во имя спасения детей). Общезначимые цели полностью заменяют им цели личные, и каждый из них поступает так, как поступил бы на его месте любой другой человек «Полдня XXII века». И один лишь Роберт Скляров не хочет поступать так, как ему ДОЛЖНО, – спасает любимую, бросая на гибель детей – поступок ирреальный в мире «Далекой Радуги».

Дону Румате-Антону нельзя вмешиваться в арканарские события – только наблюдать (Аркадий и Борис Стругацкие «Трудно быть богом»). Но на это способен лишь «Бог» – существо над/сверх/индивидуальное. Бог не может поступать неразумно, потому что он и есть разум. Он абсолютен и отдельный человек – не есть цель его; цели «квантуются» на более общие «образования». В повести Стругацких этот «Бог» – базисная теория, цель которой не Кира, не Гаук, и даже не Будах, поискам которого посвящено множество страниц, а развитие всей цивилизации на планете.

Для сотрудников Института Экспериментальной истории, в коллективном сознании которых и живет эта «базисная теория», благо «многих» перевешивает страдание «одного» (дилемма, над которой мучился еще Достоевский). Но Румата всего лишь человек (то есть существо ограниченное), он не в силах перешагнуть через границу «человеческого, слишком человеческого» и ломается. Он не может слиться с этой целью, то есть УЖЕ не может, так как это могли герои первой волны.

Миф разлагается. Человек (персонаж) уже засомневался в том, что цель (познание ли, экспансия ли, или благо в понимании коллектива) оправдывает средства и восстает. Кончается это обычно трагически.

ВТОРАЯ волна – это фантастика как ПРИЕМ (как средство). Все здесь вращается вокруг ПРОБЛЕМЫ. Причем не надуманной, а соотнесенной каким-то образом с нашими земными реалиями. И неразрешимой. Ведь если проблема имеет решение, какая же это проблема? Отсюда и трагическая окраска второй волны. А там, где трагедия, появляются обычно и запоминающиеся личности – Гамлет, Лир, Ромео и Джульетта.

Но есть и подводные камни. На первый план может выйти не персонаж, а сама проблема и стать самоценной и самодостаточной. И опять появляются тогда в произведениях бледные и ходульные характеры (см. например «Спасти декабра» Севера Гансовского и др.).

Третья волна

Если ПЕРВОЙ волной переболели еще в начале шестидесятых практически все наши известные фантасты (некоторые там остались и до сих пор), а яркими представителями второй являются братья Стругацкие, то ТРЕТЬЮ волну представляют прежде всего Виктор Колупаев и Кир Булычев (особенно его «гуслярский» и «Алисин» циклы).

Когда уже «terra incognito» завоевана и освоена, на проселочной дороге, отчаянно скрипя и поднимая клубы пыли, появляются повозки с поселенцами, их женами и детьми. Они – не Герои. Приехали уже почти на готовое. Проведены и газ и водопровод. И Пандора из опасной планеты превратилась в курорт. Осталось лишь все это обжить и очеловечить. Понос у ребенка или улыбка женщины для ТРЕТЬИХ значимее ракопауков и тахоргов. Они и не познают, и не восстают, они живут, «шьют сарафаны и легкие платья из ситца», поют и танцуют, любят и ссорятся, спят и едят, работают и отдыхают.

Если раньше с воодушевлением выдумывались различные парадоксы вокруг времени, теперь «испытание машин времени» – работа не лучше (но и не хуже) других, на нее надо приходить к восьми и уходить в пять. И сама эта машина времени – штука обыкновенная и нисколько не удивительная, а вот девчонка-школьница, которая неожиданно постучала в дверь, – это чудо (Виктор Колупаев «Девочка»).

Для ТРЕТЬЕЙ волны научная фантастика – ФОН. Это уже не интересно. Пошло и банально, как лаборатория по массовому поиску талантов. Истинный талант всегда выбивается из ряда, из закономерности (Виктор Колупаев «Случится же с человеком такое?»).

В рассказах Колупаева научно-фантастический антураж задается буквально в нескольких фразах, обычно в первых одном-двух абзацах, и на этом фоне уже разворачивается фабула. Как декорации в театре – их немного, чтобы не загромождать сцену, и они достаточно узнаваемы: дерево и скамейка это парк, полки с книгами и телевизор – квартира и т. д. В то же время декорации должны сразу же стать до того привычны и шаблонны что, обозначив место действия, им надлежит как-то психологически исчезнуть, раствориться в спектакле, перейти в автоматизм восприятия, как тот почтальон у Честертона.

Третьей появляется ЛИРИКА. Человек, наконец, выделился из рода и огляделся вокруг: чем он, собственно, отличается от других? То, чем владеет только он и никто больше – его чувства. Эти чувства и становятся предметом рассмотрения фантастов третьей волны. Сопряженный бурному развитию НТР рационализм шестидесятых неизбежно редуцирован и не охватывает всей полноты мира. Впрочем, Стругацкие заметили это еще в 65-м:

– Это только так говорится, что человек всемогущ, потому что, видите ли, у него разум. Человек – нежнейшее, трепетнейшее существо, его так легко обидеть, разочаровать, морально убить. У него же не только разум. У него так называемая душа» («Беспокойство»).

Отношение к миру как к объекту познания уже не удовлетворяет ТРЕТЬИХ. Мир, конечно, можно расчленить различными теориями, как у человека отдельно изучить работу сердца, желудка, органов слуха, но почему это все, собранное вместе в феномене человека, живет и страдает, из этих теорий ну никак не выведешь.

Мир как целокупность (макрокосм) нельзя объяснить, любое объяснение – уже схема, которая выпрямляет, суживает реальность. Отношение к миру на этом этапе становится отношением личностным – «я» к «ты». Невозможно разложить, объяснить или преобразовать «ты» – «ты» можно только понять или чувствовать. А каким образом показать в тексте, что мир больше гносеологических схем и он необъясним принципиально? Только через чудо, которое тоже можно