Павел Буркин - Обречённые. Том 1 Страница 44

Какие-то вопли сбоку, там, где на старой-престарой карте этих мест обозначена Сычёвская улица. И заполошный треск автоматных очередей, а потом короткое, забивающее все остальные звуки, рявканье танковой пушки… Ещё одно, и сразу — слитный грохот разрывов. На пару секунд очереди смолкли, потом басовито застучал крупнокалиберный пулемёт на «Хамви» — но пальба не утихала. Во всей этой свистопляске Ярцефф расслышал знакомый, ставший в последние месяцы родным грохот древних «Калашниковых».

— Они там что, ох…ли? — вопросил он тьму и, перехватив винтовку поудобнее, поспешил на звук пальбы. — Говорил же придуркам: никакой самодеятельности, сидеть и ждать, пока ребятки втянутся всей толпой в огневой мешок. Только тогда, уроды, только тогда!!!

Сейчас капитан Корпуса Специальных Операций жалел, что связался с обормотами. Говорил же тысячу раз: пока они не знают, что поселяне вооружены, у обороняющихся есть преимущество: действовать против них будут, как против безоружных. То есть наплевав на самые основы тактики.

На этом и строился весь план. Если они станут действовать по уму, надежды вообще нет.

Ситуация менялась: вместо продуманной обороны на превращённом в крепость заводе — суматошная, нескоординированная, и потому обречённая атака. А в атаке не спасут ни пулемёты, ни даже главная надежда — противотанковые гранатомёты. Самое большее, что удастся сделать — спалить пару «коробочек», пока всех не расстреляли в упор…

Хряква Грязноухая не слишком-то доверяла новым властям. Вот Двуглавый Борис — это по-нашенски, это понятно и естественно, а что естественно — то не безобразно. Да и как мужик он был наш человек: всех поселковых девок перепробовал. Ну, и её не забыл, конечно. И то сказать — предпоследний, пятнадцатый отпрыск был точно от него. Такой же крепенький растёт, упрямый и двухголовый. А так, конечно, у неё всякие рождались: трёхногие, хоботастые, лысые и, наоборот, покрытые шерстью. Ну, так и правильно — мужики-то все разные, с чего дети-то должны рождаться одинаковыми? Эти двое — что чужак, с Эири спутавшийся, а потом по-глупому её упустивший, что здоровяк, который завалил Двуглавого и забарьерцев, положили счастью конец.

Вспомнив ночи с Двуглавым, Хряква аж облизнулась, потом причмокнула: стоило вспомнить кое-какие подробности… Борис был ветрен и непостоянен, как… точняк, как ветер. Но уж если удавалось оттереть от него остальных, наглых и щедрых на ласки поселковых девок, она не жалела. Ради Двуглавого стоило пускать в ход главный подарок Бабки-Мутации: двадцатисантиметровые, каменной твёрдости и острые, как бритва, когти. Она почти добилась своего — девки, конечно, с Двуглавым спали, но тайком и редко, когда сама она нажиралась у краников совсем уж вусмерть. Только с одной получился облом — с этой железной бесстыдницей. Увы, когда она становилась железной, её не брали даже когти…

— Да сиди ты спокойно! — прикрикнула она на паренька постарше. Непоседа Кныш так и рвался на улицу, посмотреть, что там такое творится, и куда все бегут. Пришлось дать ему затрещину огромной мохнатой лапой, разумеется, предварительно спрятав когти. Хряква была скора на расправу и тяжела на руку, но своих отпрысков любила. Да что там любила, за любого из них она и порвать была готова любого. А если когти не убрать, можно ненароком и голову смахнуть. Сами-то они длинные и толстые, но края острые, как забарьерная бритва. Получить такими в пузо — не шутка и для Двуглавого.

Да, было время! Как подстрелили Двуглавого, так и настала тоска. Мужики, вместо того, чтобы пить и ползти к Хрякве за сладеньким, то в земле копаются, то бегают туда-сюда, то молотят друг дружку под присмотром здорового, то грохочут, стреляя из трубок железных. Странные они какие-то, трубки эти, не нашенские. С такими пусть «туристы» бегают, в самый раз им, а наши и так хороши. Но попробуй им это объяснить! А как возвращаются со всех этих «стрельб», да «оборонных работ», так ведь не то что на любовь — на выпивку сил не остаётся. Многие, ох многие — и мужики, и бабы — в последние полгода забыли дорогу к краникам.

Сама она присосаться к краникам не забывала, а вот работами этими не интересовалась совершенно. «Отвалите! У меня мелкие жрать просят, а вы тут с окопами со своими!» Ну, вояка этот, он только кривился мерзко, но руки не распускал — знал, видать, что с её когтями шутки плохи. А она… Она с радостью бы и лопатой помахала, и из железки этой постреляла. Если б он, этот здоровяк немногим мельче Двуглавого, только показал ей, как это делается у них в Забарьерье… А потом — мечтать так мечтать — стал бы ходить постоянно, как Двуглавый бегал к этой железной сучке Эири! Она бы не отказалась сделать с ним шестнадцатого, а потом и семнадцатого отпрыска.

Но ему наплевать. И на её жаркие взгляды, и на необъятную, неестественно огромную, да ещё выпяченную грудь с широченными бёдрами и крупным задом. На колонноподобные — не то что у доходяги Эири — ноги. И, разумеется, на то, что между них.

Ему плевать. Ещё рожу кривит, падла. Ну, и какого рожна стараться? Лучше найти отмазку хоть какую — и дети не худшая — и по возможности не участвовать во всеобщем помешательстве. Жаль только, засыпать без мужиков плохо.

В эту ночь она заснула как обычно — но проснулась задолго до рассвета. Хряква потянулась огромным телом — раздался громкий по ночному времени костяной хруст. Она уже хотела положить рогатую голову обратно на кучу гнилья, когда откуда-то донёсся нарастающий вой. Не успела Хряква испугаться по-настоящему, как вой, перейдя в рёв, разродился грохотом. Ветхое строение не очень сильно, но отчётливо тряхнуло, сверху посыпалась пыль и какой-то сор. Не успела Хряква осознать случившееся, как жахнуло совсем уже близко. Соответственно, и тряхнуло так, что ребятня проснулась и заголосила в пятнадцать глоток. В пятнадцать? Обе головы сына Двуглавого Бори визжали на разные (но одинаково противные) голоса, стараясь перекричать друг друга и всех остальных.

Следом раздался ещё взрыв, потом ещё — казалось, какой-то великан со всей дури лупит в надтреснутое било рельсом. Каждый взрыв сопровождался едва заметной вспышкой, но земля тряслась, будто живое, перепуганное существо. Скрипели, пошатываясь, обветшалые стены, прохладный сырой воздух наполнился едкой пылью. «О! Похоже, у раздачи» — подумалось Хрякве. В первый миг ей даже не пришло в голову, что вместе с бараком-«раздачей» рушится вся прежняя жизнь. Но решение приняла верное.

— Так, мелюзга, подъём, подъём, бл…! Не х… спать! В подвал, все в подвал!

И, подцепив когтями закрывавшую лаз в подпол бетонную плиту, с усилием откинула её прочь. А мелкие уже прыгали во тьму, один за другим, ловко приземляясь на мохнатые лапы, ласты, копытца…

— Сидите тут, только тихо! Да хорош орать-то! — прикрикнула она. — Я пойду посмотрю, что там. Отсюда — ни шагу!!!

Она по опыту знала, что кто-нибудь, а скорее всего, Двуглавый-младший, обязательно ослушается — и высунется туда, где валится с неба непонятный кошмар. Поэтому Хряква не поленилась подтащить плиту обратно и, натужно сопя, уложить обратно. Теперь не ослушаются. Ну, а ей надо высунуться, посмотреть, что происходит. Тогда и можно будет решить, что делать.

Дождавшись очередного, быстро нарастающего свиста, она высунулась наружу. На сей раз свист успел превратиться в жуткий, пробирающий до костей рёв. Потом какой-то мутный, но яркий сполох возник в пелене смога, свет быстро нарастал — в следующий момент совсем близко встал ослепительный султан огня. Ахнуло так, что уши едва не оглохли. Внезапно отвердевший, непривычно горячий воздух ударил в широкую грудь, опрокидывая навзничь, в лицо дохнуло испепеляющим жаром, несколько мелких осколков ударили в грудь и живот, но не пробили свалявшийся слой грязной шерсти, толстую шкуру и тем более — толстенные, сросшиеся в сплошной панцирь рёбра. Только какая-то дрянь чиркнула по мочке одного из ушей, которым она обязана прозвищем. Ухо рвануло, резко, будто шилом, кольнула боль — и что-то тёплое потекло по поросшей жёсткой щетиной щеке.

Она перекатилась на спину, закрывая голову огромными руками. Казалось, следующий сноп огня прянет прямо в беззащитную спину, испепеляя, изничтожая всё, что было Хряквой Грязноухой. Но шли секунды, а ничего не происходило. Похоже, тот взрыв, что сбил её с ног, был последним. Густая, как вакса, но сейчас такая желанная тьма повисла спасительным покрывалом, отгораживая от творящегося кошмара. Ещё пришла её вечная спутница — тишина.

Впрочем, теперь тьма была не абсолютной. Её пятнали багровые отблески пожаров, мельтешащие смутные тени. Тишину нарушали стоны, детский плач, злобная матерщина, звуки драки…А ещё шарканье множества ног — и все в одном направлении. Что происходит-то, мать вашу?!

Хряква ориентировалась в ночном мраке не хуже, чем днём. Её единственный огромный глаз был слеп, точнее, не слеп даже, а страшно близорук, чтобы что-то им рассмотреть, надо было поднести предмет почти вплотную к глазу. Но проблем он не создавал: каким-то образом, не видя предметы, она их превосходно чувствовала — причём гораздо дальше, чем что-либо можно было разглядеть даже ясным днём. По забарьерным меркам, не меньше, чем на сто, а то и двести метров. Это чувство совершенно не зависело от времени суток. Потому Хряква помчалась напрямик, прямо через развалины, не опасаясь переломать в камнях ноги. Взобралась на уцелевшую, пережившую даже бомбёжку, стену. Оттуда был неплохой обзор, считая, вся южная сторона посёлка и главные улицы. И по этим улицам…