Алекс Блейд - Революция. Книга вторая. Жертва Страница 5

Драгутин Димитриевич ходил по комнате, не обращая внимания на Принципа, словно говорил с собой вслух. Колебания и сомнения могли решиться в любой момент. Решиться и довериться? Слишком многое зависит от этого решения. Слишком много. Один выбор — один человек — и целое будущее на кону.

— Ну, хорошо я переправлю вас в Сербию для подготовки. Но рассчитывать на вас троих не могу. Я думаю после того как вы вернетесь, к вам присоединятся еще три-четыре человека. Передавайте от меня привет Дьяволу, к которому вы так стремитесь.

Тогда-то, после встречи с Димитриевичем, Принцип и стал задумываться о смерти. Что будет дальше. Время неумолимо приближалось, отсчитывая последние секунды в моей жизни. Еще недавно я стоял в кабинете перед Аписом, и вот уже июнь подходит к концу, неминуемо приближая заветную дату — 15 июня. Тогда, выйдя из кабинета, я прекрасно понимал, что Апис не считал меня человеком, а всего лишь инструментом. Он получил инструмент для своей игры, и только-то. Апис был человеком железной воле, твердо стоящим на своих ногах, зная к чему идет. И шел, выверяя каждый шаг и просчитывая события. Трудно представить что им мог бы кто-нибудь управлять. Нет, он сам использовал всех для достижения целей, ведомых только ему. Он спросил тогда к чему стремлюсь я, но ответа не было. А что я мог тогда ему сказать? Ведь я и сам этого не понимал. Лишь ощущал инстинктивно. Но сейчас ответ был. Апис видел его в моих глазах и понимал уже тогда.

Лес, по которому он шел, возвращаясь в дом, был сосновый и редкий, ноги скользили по опавшей хвое. Косые солнечные лучи падали между прямых стволов, и земля была вся в золотых пятнах. Пахло смолой, озером и земляникой; где-то в небе верещали невидимые пичужки. Домик Данило Илича, в котором они жили, приближался, показываясь из-за горизонта, по мере того как Гаврило Принцип подходил к нему все ближе и ближе. Здесь на природе и свежем воздухе ему действительно становилось легче. Голова прояснялась, и тело словно пробуждалось, раскидывая цепи сковывавшие его раньше. Но ночью тело вновь замирало, погружаясь в спячку.

В пыльные оконные стекла, выгоревшего на солнце добела боснийского домика, практически не проникал свет. Частенько им приходилось сидеть вечером в полумраке, рассеиваемом только одной единственной свечой, стоящей на столе. Чем ближе тот самый день, тем немногословнее становились их разговоры. А сами они становились все более отчужденными друг от друга. И только с Данило Иличом мог еще спокойно поговорить Гаврило. Но тем для разговора было все меньше, а своими сомнениями он не хотел делится ни с кем. Держа в себя, угнетая паразита внутри себя все больше и больше. Я всегда считал социальную революцию возможной во всей Европе. Прежде, когда учился, имел идеалы. Теперь все это разрушено. Жизнь пропала. Мой сербский народ. Больше ни на что в жизни не надеется. Надеется, что может стать лучше, но плохо верит. Их идеал был: объединение сербов, хорватов и словенов, но не под австрийским владычеством. Какое-нибудь государство, республика или что-либо в этом роде. Если Австрия попадет в трудное положение, то произойдет революция. Ничего не происходило. Убийство могло подготовить к этому души. Наша цель была проста — кинуть бомбу в машину эрцгерцога, и сразу же принять капсулы с цианистым калием, во избежание ареста. Если не удастся одному — подстрахует другой. В крайнем случае у каждого из них был браунинг. Все кто будет в тот момент рядом, могли пострадать. И что, тоже ради народа, ради свободы? Только проходя мимо, случайный прохожий лишается жизни. Дети, там могут быть невинные дети, и семьи рушатся в миг. Достигнуть цели любой ценой и пойти до конца? Сомнениями я не делился с другим, даже со своим учителем и куратором, Данило Иличом, который подготавливал всех нас, и в доме которого мы сейчас жили, готовясь к… К чему мы готовились? К встрече с Дьяволом во тьме?

Глава третья

И явился сон тьму приносящий

Май 1914 г.

Ливадийский дворец, в 3 км от Ялты

И вновь тьма поглотила его, погрузив в кошмарный сон наяву. Эти сны были похожи, но в тоже время отличались своей своеобразной действительностью. Они приводили его в ужас своей реалистичностью. В этот раз он вновь оказался в мрачном городе. Он узнавал его, но поверить во что превратился его родной дом, был не в силах. Люди, словно мертвецы, волочили ноги по мостовой. Они все шли, не обращая на него никакого внимание. Он видел только боль на их лицах. Неожиданно прямо перед ним откуда-то выкатилась бочка, по все видимости с вином. И эта большая бочка с вином упала и разбилась на улице. Все, кто ни был поблизости, бросили свои дела, или проще сказать ничего-не-деланье, и ринулись к месту происшествия пить вино. Неровные, грубо обтесанные камни мостовой, торчавшие торчком, словно нарочно для того, чтобы калечить всякого, кто осмелится на них ступить, задержали винный поток и образовали маленькие запруды, и около каждой такой запруды (смотря по ее размерам) теснились кучки или толпы жаждущих. Мужчины, стоя на коленях, зачерпывали вино, просто руками, сложив их ковшиком, и тут же и пили и давали пить женщинам, которые, нагнувшись через их плечи, жадно припадали губами к их рукам, торопясь сделать несколько глотков, прежде чем вино утечет между пальцев. Другие — и мужчины и женщины — черпали вино осколками битой посуды или просто окунали платок, снятый с головы, и тут же выжимали его детишкам в рот. Некоторые сооружали из грязи нечто вроде плотинок, дабы задержать винный поток, и, следуя указаниям наблюдателей, высунувшихся из окон, бросались то туда, то сюда, пытаясь преградить дорогу бегущим во все стороны ручьям. А кое-кто хватался за пропитанные винной гущей клепки и жадно вылизывал, сосал и даже грыз набухшее вином дерево. Здесь не было водостока, вину некуда было уйти с мостовой, и ее не только всю осушили, не оставив ни капли, но вместе с вином поглотили такое количество грязи, что можно было подумать, уж не прошелся ли здесь старательный метельщик метлой и скребком.

Когда все вино было выпито и колдобины, где оно собиралось особенно обильно, были так тщательно выскоблены, что на камнях мостовой вдоль и поперек отпечатались следы множества пальцев, — шумное оживленье кончилось так же внезапно, как и началось. Люди вновь вернулся к своим брошенным делам, с теми же каменным лицами. И снова все пришло в немыслимое движение в никуда. Те кто не мог уже идти, просто рухнули здесь прямо на улице. Женщина, бросившая в суматохе, которая началась из-за бочонка, горшок с горячей золой, которым она пыталась отогреть окоченевшие от холода скрюченные пальцы или посиневшие ручки и ножки своего ребенка, снова схватила его. Мужчины с засученными рукавами, нечесаные, всклокоченные, с бледными испитыми лицами, выскочившие из своих подвалов на зимний дневной свет, снова поплелись к себе, и на улице воцарилось мрачное унынье, более свойственное ей, нежели веселье.

Вино было красное, и от него по всей мостовой узкой улочки, где разбилась бочка, остались красные пятна. И у многих лицо, руки, башмаки или разутые ноги словно окрасились кровью. Руки молодого человека, шедшего вдоль улицы, опираясь на стены домов, оставляли красные следы на всем чего касались. А на лбу женщины с ребенком осталось красное пятно от платка, который она только что окунала в вино, а теперь снова повязала на голову. У тех, кто облизывал и сосал клепки бочки, рот стал точно окровавленная пасть тигра. А какой-то верзила-зубоскал, в рваном колпаке, свисавшем, как мешок, у него с макушки, весь вымазавшийся вином, обмакнул палец в винную гущу и вывел на стене: кровь.

Возникло ощущение, что уже недалек тот час, когда и это вино, под названием кровь, прольется не только на мостовую, но и по всей стране, оставляя свои следы на очень и очень многих. А сейчас снова воцарился привычный мрак, изгнанный на мгновенье светлым лучом радости, нечаянно заглянувшим в эти запретные владенья, где хозяйничают холод, грязь, болезни, невежество, нужда — все знатные владыки войны, и в особенности Нужда, самая могущественная из всех. Люди, раздавленные ею, словно чудовищными жерновами, — только, конечно, не той легендарной мельницы, что превращает стариков в молодых — попадаются на каждом шагу, их можно увидеть в каждой подворотне, они выходят из дверей каждого дома, выглядывают из каждого окна, дрожат в своих лохмотьях на всех перекрестках. Мельница, измолотившая их, перемалывает молодых в стариков. Унося все больше и больше жизней. Не насыщаясь и требуя еще. Что стало с городом? Что привело его во мрак. Он знал его с детства — Петербург, столица Российской империи.

Он никак не мог понять перемен, возникших так внезапно. У детей старческие лица и угрюмые не по-детски голоса. И на каждом детском и взрослом лице, на каждой старческой — давней или едва намечающейся — морщине лежит печать Голода. Adducit tenebris fames — мрак голод приносящий. FAMES-Голод накладывает руку на все, Голод лезет из этих невообразимых домов, из убогого тряпья, развешенного на заборах и веревках. Голод прячется в подвалах, затыкая щели и окна соломой, опилками, стружками, клочками бумаги. Голод заявляет о себе каждой щепкой, отлетевшей от распиленного полена. Голод смердит из слежавшегося мусора, в котором тщетно было бы пытаться найти какие-нибудь отбросы. «Голод» — написано на полках булочника, на каждом жалком ломте его скудных запасов мякинного хлеба, и на прилавках колбасных, торгующих изделиями из стервятины, из мяса дохлых собак. Голод щелкает своими иссохшими костями в жаровнях, где жарят каштаны. Голод скрипит на дне каждой оловянной посудины с крошевом из картофельных очистков, сдобренных несколькими каплями прогорклого оливкового масла. Голод здесь у себя дома, и все здесь подчинено ему: узкая кривая улица, грязная и смрадная, и разбегающиеся от нее такие же грязные и смрадные переулки, где ютится голытьба в зловонных отрепьях и колпаках, и все словно глядит исподлобья мрачным, насупленным взглядом, не предвещающим ничего доброго.