Алекс Блейд - Революция. Книга вторая. Жертва Страница 6

Он никак не мог понять перемен, возникших так внезапно. У детей старческие лица и угрюмые не по-детски голоса. И на каждом детском и взрослом лице, на каждой старческой — давней или едва намечающейся — морщине лежит печать Голода. Adducit tenebris fames — мрак голод приносящий. FAMES-Голод накладывает руку на все, Голод лезет из этих невообразимых домов, из убогого тряпья, развешенного на заборах и веревках. Голод прячется в подвалах, затыкая щели и окна соломой, опилками, стружками, клочками бумаги. Голод заявляет о себе каждой щепкой, отлетевшей от распиленного полена. Голод смердит из слежавшегося мусора, в котором тщетно было бы пытаться найти какие-нибудь отбросы. «Голод» — написано на полках булочника, на каждом жалком ломте его скудных запасов мякинного хлеба, и на прилавках колбасных, торгующих изделиями из стервятины, из мяса дохлых собак. Голод щелкает своими иссохшими костями в жаровнях, где жарят каштаны. Голод скрипит на дне каждой оловянной посудины с крошевом из картофельных очистков, сдобренных несколькими каплями прогорклого оливкового масла. Голод здесь у себя дома, и все здесь подчинено ему: узкая кривая улица, грязная и смрадная, и разбегающиеся от нее такие же грязные и смрадные переулки, где ютится голытьба в зловонных отрепьях и колпаках, и все словно глядит исподлобья мрачным, насупленным взглядом, не предвещающим ничего доброго.

На лицах загнанных людей нет-нет да и проскальзывает свирепое выражение затравленного зверя, готового броситься на своих преследователей. Но как они ни забиты, ни принижены, у многих в глазах вспыхивает огонь, губы плотно стиснуты, а в суровых складках, бороздящих нахмуренные лбы, проступают налитые кровью жилы, похожие на веревки для виселицы, на которой либо им самим суждено кончить жизнь, либо они кого-нибудь вздернут. Меня?

Торговые вывески — а их примерно столько же, сколько и лавок, — повсюду с зловещей наглядностью изображают Нужду. На мясной и колбасной красуются не мясные туши, а какие-то остовы, на пекарне — жалкие ломти серого хлеба. Фигуры пьющих, намалеванные на вывесках питейных, сидят, нагнувшись над крохотными стопками с остатками мутного вина или над кружками с пивом, и вид у них грозный, точно у заговорщиков. И ни в одной лавке не выставлено ничего хоть сколько-нибудь добротного, кроме ремесленных орудий да оружия. Да! Ножи и топоры у ножовщика отточены и сверкают. И молотки у кузнечных дел мастера — увесистые, а у оружейника большой выбор смертоносного оружия.

Выщербленная булыжная мостовая с ямами и ухабами, где не пересыхают лужи и грязь, упирается, за отсутствием тротуаров, прямо в дома. Зато сточная вода бежит по самой середине улицы, если только она не стоит, а бежит, что случается лишь во время проливного дождя, и тогда она мчится без удержу, затопляя все, что ни попадя, и низвергается в дома. Поперек через всю улицу, на довольно большом расстоянии друг от друга, висят на веревках с блоками железные фонари. Вечером, когда фонарщик опускает их, чтобы зажечь, а потом снова поднимает наверх, мутные точки тускло мигающих огней качаются на ветру, словно огни корабля, попавшего в шторм. Да шторм и в самом деле надвигается, и кораблю и его команде грозит разъяренная стихия. Ибо близится время, когда эти отощавшие пугала из города, наглядевшись вдосталь на фонарщика, надумают с голодухи и от нечего делать, а не станет ли у них посветлее, ежели они сами попробуют орудовать веревкой с блоком и не лучше ли вешать людей вместо фонарей.

Из каждого жилого угла этого огромного, набитого битком смрадного лежбища, разместившегося внутри многоэтажного дома, другими словами, из каждой квартиры или каморки, дверь которых открывалась на общую лестницу, весь мусор, если не считать, того, что швыряли прямо в окно, выбрасывали на площадку. Эти слежавшиеся кучи никем не убиравшегося гниющего мусора сами по себе достаточно отравляли воздух, а нищета и нужда привносили в них свой непередаваемый смрад. В результате получалось нечто совершенно непереносимое. Сквозь вонь, висевшую в темной, узкой, как колодец, насыщенной миазмами лестничной клетке, надо было подняться на самый верх по каменной крутой грязной лестнице. Охваченный чувством тревоги и невольно заражаясь все усиливающимся смятением, он желал очнуться ото сна. Но сон не кончался.

А потом картина переменилась. Город был поражен невыносимым ужасом. Красноватое утреннее солнце угрюмо озаряло пустынные улицы, дымящиеся развалины, сорванные ставни, взломанные двери. В пыли кроваво сверкали осколки стекол. Неисчислимые полчища ворон спустились на город, как на чистое поле. На площадях и перекрестках по двое и по трое торчали всадники в черном — медленно поворачивались в седлах всем туловищем, поглядывая сквозь прорези в низко надвинутых клобуках. С наспех врытых столбов свисали на цепях обугленные тела над погасшими углями. Казалось, ничего живого не осталось в городе — только орущие вороны и деловитые убийцы в черном.

Он начал задыхаться, мучительно начинало болеть все тело, словно избитое. Он чувствовал как в него входили пули, выпущенные неизвестно кем. «Во имя господа». Кто окружает меня? Люди это или не люди? Что в них человеческого? Одних режут прямо на улицах, другие сидят по домам и покорно ждут своей очереди. И каждый думает: кого угодно, только не меня. Хладнокровное зверство тех, кто режет, и хладнокровная покорность тех, кого режут. Хладнокровие, вот что самое страшное. Десять человек стоят, замерев от ужаса, и покорно ждут, а один подходит, выбирает жертву и хладнокровно режет ее. Души этих людей полны нечистот, и каждый час покорного ожидания загрязняет их все больше и больше. Вот сейчас в этих затаившихся домах невидимо рождаются подлецы, доносчики, убийцы. Тысячи людей, пораженных страхом на всю жизнь, будут беспощадно учить страху своих детей и детей своих детей. Я не могу больше. Еще немного, и я сойду с ума и стану таким же, еще немного, и я окончательно перестану понимать, зачем … А что можно было сделать? Да, что можно было сделать, чтобы это остановить?

Он вскочил и распахнул окно, пытаясь отойти от этого наваждения. Какой-то звук возник над городом — отдаленный многоголосый вой. Но это не важно. Григорий уже должен был подойти. У меня есть к нему серьезный разговор. Да-да, это он, все началось из-за него. Точнее из-за подарка, который он мне дал. Николай II с силой рванул, висевший на шее предмет, изображавший кота. Посмотрел на него некоторое время, а затем жестко кинул куда-то в конец комнаты. Проще всего было бы выкинуть эту дьявольскую вещичку в окну, но все же … Хотелось бы сначала выслушать, что скажет наш любезный друг в свое оправдание. Что за проклятье он на меня наложил.

Видения мучили его постоянно, но не каждый день. Сначала он списывал это на недомогания и головные боли. Но все это слишком затянулось. Петербург просто не мог превратиться в то, что он видел в своих кошмарах. Российская империя сейчас переживала небывалый подъем. Ни о каких нуждах говорить не приходилось, а тем более о голоде. Великие скорби и потрясения ждут тебя и страну твою. На краю бездны цветут красивые цветы, но яд их тлетворен, дети рвутся к цветам и падают в бездну, если не слушают отца. Все будут против тебя… Ты принесешь жертву за весь свой народ, как искупитель за его безрассудства.

Услышав приближающиеся шаги, Николай II обернулся. В комнату вошел Распутин, как обычно бесцеремонно, не постучав, словно вернулся к себе домой.

— Я смотрю, ты, друг мой любезный, стал забывать к кому входишь, — все еще пытаясь отойти от засевших в его голове четких картин умирающего Петербурга, Николай II попытался придать своему голосу грозной уверенности. — Ты все больше себе позволяешь. Я закрывал глаза, пока ты был полезен. Но сейчас я требую должного уважения от простого мужика, который был удостоен чести быть принятым в резиденции императора Российской империи. Если мои подданные не уважают меня, как я могу добиться уважению от Европы. Если люди в империи не подчиняются своему правителю, то откуда может взяться страх и уважение к этому правителю от других лидеров?

— Вы нагнетает обстановку, милостивый государь. Я вижу вы вините меня в чем-то? — Распутин уже направившийся к стулу, чтобы на него сесть без позволения Николая II, остановился, продолжая разговор стоя. — Могу ли я узнать причину, по которой я впал в не милость?

— Ты прекрасно знаешь. Твой подарок, — Николай II указал рукой на предмет, валявшийся на полу в углу комнаты. — Он принес мне одни проклятья и страдания. Что за вещь ты мне подсунул?

— Вижу, что, наш милостивый государь, не разобрался в том, что собой представляет мой подарок…

— О, в этом я прекрасно разобрался, — Николай II начинал медленно терять терпение, что было ему несвойственно. — Не ожидал я от тебя такой подлости. Кому я могу доверять, если все против меня ополчились. Даже ты.